Владычица морей
Шрифт:
Откровенничать с маменькой было еще даже опаснее,чем с отцом. Кто ее знает, какой фортель Раиса Давыдовна выкинуть может, дабы счастия для сына, в том понимании, каковым она это счастие видела, добиться?
– Ах, матушка!
– неохотно сказал Иван.
– Не чувствую в себе той силы и терпения, чтобы готовым быть семейным очагом и детьми обзаводиться. Да и кондиций к женитьбе не вижу!
Не в пронос будет сказано, тут Иван Мягков и не лукавил даже. Объяви он о предмете своих воздыханий, мнится, родители тому не рады были бы и, даже напротив, зело опечалены сыновнею неразборчивостью.
После
Таким указаниям противиться было нельзя, и с недолгими родительскими хлопотами да маменькиными жалостливыми приговорами Иван отправился в путь, обняв отца и нежно поцеловав вытирающую слезы мать.
Теперь же замирало и жарко ахало сердце влюбленного Ивана. Вот уже видны были чаканные крыши рыбацких домов и темная полуутонувшая в снеге казарма, около которой неторопливо расчищали тропинки армейские инвалиды, которым после выслуги некуда было податься.
А вот уже и дом разлюбезной Анастасии.
Иван нетерпеливо приказал ямщику встать и сам принялся разгружать узлы с гостинцами да подарками.
Прошел во двор, отворил хриплую от морозов дверь и замер на пороге, пораженный нежилым видом горницы.
"Ах, гадюка!
– ненавистно мелькнуло в голове.
– Достал-таки!"
Придерживая одной рукою полы распахнутого тулупа, Мягков бросился к дому подполковника Востроухова. Тот был на месте и, казалось, совсем не удивился ни явлению капитан-лейтенанта, ни его кипящему гневом лицу.
– За спросом явился?
– буднично спросил он.
– Ты бы, Мягков, ноги обмел да шапку снял, коли в дом входишь. Добрые люди, входя, Богу крестятся да хозяину здравия желают. А этот - на тебе!
– бураном пылящим ворвался!
– Не до политесов!
– буркнул Иван.
– Где она, Ануфрий Васильевич? Не томи душу!
Востроухов вздохнул, завистливо глянул на Мягкова и развел руками:
– Не знаю, Иван Николаевич, ей-ей, не знаю!
– Как это?
– Мягков обессиленно сел на скамью, глядя на старого служаку.
– Вот так.
– Тот сел рядом, поджал губы, скорбно поглядел на образа в красном углу.
– Еще осенью поздней - спать ложились, она избу топила, утром встали - дом пустой. И ума никто приложить не может. Вроде и места у нас не разбойные, неоткуда беды ждать. Правда, сказывают, видели в ночь карету в распадке. Только в карету ту я не шибко верю, не княжна, чай, чтобы в каретах по Руси разъезжать. Резонировать я тебя не буду, ибо нет фирияка от укусов той змеи, что любовью зовется. Иной раз думаешь - золотой, а нагнешься - алтын увидишь.
Он дружески коснулся плеча капитан-лейтенанта и участливо с определенным бономи предложил.
– Я чаю, ты не одну версту отмахал, Иван Николаевич. Раздевайся, отдыхай, поклажу твою мои дворовые в дом снесут. А я пока указания дам самовар поставить да штоф с
Ах как пьют у нас на Руси обиженные да судьбой обездоленные! Последний грош - и тот в кружале иль питейной лавке оставят, а горе, что в душе их бушует, обязательно горькой зальют. Зальют и повторят, а там уже и остановиться трудно, и деньги неведомо откуда плывут, кураж идет, пропой длится, а когда человек наконец в себя приходит, зрелище видится безрадостное - и денег нет, и горе с тобой, и морда в драке с неведомым супротивником расквашена. Нечто подобное испытал и капитаи-лейтенант Мягков, когда после безуспешных расспросов степенных и неразговорчивых холмогоров в доме Ануфрия Васильевича Востроухова очнулся. Глянул на себя в зеркальце, небритую опухшую морду свою увидел и сплюнул с тоски и досады.
Около дома корабельного мастера Курилы Артамонова на длинном шесте полоскалась разноцветная ветреница, показывающая направление ветра.
Сам Курила Фадеевич Артамонов в своей избе занимался диковинным делом поставил посреди горницы бадью с морской водой и пускал в оной воде досочку с вертушкою на конце, и оная вертушечка ходко двигала досочку к другому концу бадьи, даже некоторый бурун за нею вздымался.
– А-а, никак доблестного капитана Мягкова зрю, - спокойно и даже с некоторым равнодушием прогудел он в бороду.
– Долгонько добирался, Иван Николаевич!
Мягков с надеждою взглянул на него, но корабельный мастер лишь дернул широкими плечами.
– Не знаю, Иван Николаевич. Нет у меня на твои волнения успокоительных ответов. Не баюнок я и красиво сказывать не умею. Даст Бог, объяснится все и даст тебе Господь наш спокойствия и счастия. Утешать тебя не буду, в таких делах утешить только Он и может. Иди-тко лучше сюда, Иван Николаевич, погляди, какую штуку замыслил я изладить...
Мягков безразлично подошел, ссутулился и потухшим глазом уставился в бадью с водой.
– Видишь, какая штука получается, - приступил к объяснениям корабельщик. Заметил я, что ежели к одному концу щепки вяленые потрошка крепко закрученные закрепить, а к оным потрошкам вертушку присобачить, то кишки, начинаясь раскручиваться, раскручивают и вертушечку, а вертушечка, в свою очередь, толкает щепочку вперед, и оным образом щепочка та изрядное расстояние проплыть может.
Игрушками пробавляешься, Курила Фадеевич, детство в тебе играет, равнодушно заметил Мягков.
Курила со знакомым Ивану упрямством вскинул бороду.
– Из этой игрушечки отечеству зело великая польза может быть, - сказал он.
– Зрю я, томит тебя несчастие, ты нонича и на прю неспособный!
– И какая же с щепки государству польза может выйти?
– А такая!
– Корабельщик взял щепочку из бадьи в мозолистые корявые руки и принялся накручивать вертушку.
– Представь себе, что оные кишки вяленые находятся внутри выжженного полена. На одном конце его вертушечка, а на другом бомба запалом кипит. И ты оную вертушечку освобождаешь для вращения, она гонит сей снаряд по воде, и снаряд тот в момент приближения к неприятельскому судну взрывается. Этак минеру твоему и из подводки без надобности выходить будет. Знай целься только да пускай самобеглые мины в неприятельские корабли!