Власть без славы
Шрифт:
Разумеется, наряду с Законом о выездах и въездах готовились десятки других актов, обсуждались, голосовались. Дефицит правового регулирования жизни общества был исключительно острым. Страна, люди нуждались в тысячах законов, но одномоментно, сразу они появиться не могли, а принимать «сырые», недоработанные законы было не меньшим риском, чем жить без них.
Массу времени занимали и международные дела, встречи с дипломатами, работающими в Москве, прием парламентских и иных делегаций, которые тогда проявляли к нам исключительный интерес. Поступало много приглашений из зарубежных стран, но, как правило, я должен был от них отказываться — слишком горячее время было в Советском Союзе. Но в одну поездку все-таки пришлось поехать, и я упомяну о ней здесь, так как она тоже связана
26 — 27 сентября 1990 года в Страсбурге проходила очередная сессия Парламентской Ассамблеи Совета Европы (ПАСЕ). Лукьянов со ссылкой на Горбачева поручил мне выступить на этой сессии с докладом. Не знаю, был ли это первый приезд делегации нового советского парламента или европейцы понимали происходящее у нас очень плохо, но внимание к нам было очень большим. За два дня я повстречался с представителями ФРГ, Италии, Швейцарии, Франции, Испании, были и другие встречи. С председательствовавшим тогда на сессии ПАСЕ шведом А. Бьерком мы вообще проговорили два часа, и эта беседа показала, какое громадное значение имеет для Европы волна демократизации в Советском Союзе. ПАСЕ решила даже создать новый постоянный парламентский орган — Ассамблею Европы, намереваясь вовлечь туда парламенты США и Канады, а также стран Восточной Европы. Вес демократических парламентских институтов на старом континенте явно возрастал.
Немало времени затратили мы и на встречу с премьер-министром Испании Ф. Гонзалесом, тоже выступавшим на сессии ПАСЕ. Он высказывал комплименты Горбачеву, с которым несколько раз встречался, и с большой иронией отзывался о звучавших на сессии призывах больше помогать экономике стран Восточной Европы и СССР. Гонзалес рассказал мне, что Испании после смерти Франко тоже все обещали помощь, но решать свои проблемы ей пришлось самой, и вообще богатые страны всегда охотно говорят о помощи, но — только говорят. О наших гуманитарных законах он знал и отзывался так: они принесут СССР влияние, которое не завоюешь никаким оружием.
Перед отъездом в Москву я пригласил на обед секретаря Совета Европы Кэтрин Лялюмьер. Встретиться с ней очень советовали представители нашего посольства, подчеркивая, что она пользуется особым доверием президента Франции Ф. Миттерана. Кэтрин оказалась очень симпатичной, веселой и… откровенной особой. От нее я услышал наконец прямую оценку нашего Закона о выездах и въездах. Улыбаясь, она сказала, что, очевидно, западным странам придется отбросить «политическое лицемерие» и начать формировать какие-то заслоны или ограничения въезду людей из Советского Союза.
— У граждан вашей страны, — продолжала она, — существует странное заблуждение насчет радости, с которой их будут встречать на Западе. Представьте себе, что будет с Францией, если сюда хлынут 2–3 миллиона ваших соотечественников! Мы и сейчас уже не знаем, как бы оградить Францию от арабов и негров, обратите внимание, сколько их у нас. Так что по мере того как вы поднимаете «железный занавес», нам, видимо, придется опускать «золотой».
Этот разговор показывал, что мы с Законом о выездах и въездах ломимся «не в ту дверь». Никакие ни 30, ни 10 миллионов человек из СССР выехать не смогут по той простой причине, что их никто не примет. Право въезда в западные страны, действительно реально и давно существующее, вовсе не означает права жить там и тем более работать. Основное возражение против закона явно отпадало.
Я, однако, решил еще раз все это проверить. Позвонил Джеку Мэтлоку, который был тогда послом США в Советском Союзе, — мы с ним знакомы были близко и давно — и попросил узнать у Ричарда Шифтера, не сможет ли тот прилететь в Москву и повидаться со мной? Мэтлок уверенно ответил, что скорее всего здесь проблем не будет.
Действительно, 11 октября 1990 года заместитель государственного секретаря США был у меня. Я рассказал ему, как движется работа над законом, но заметил, что вряд ли мы сможем ввести его в действие сразу в полном виде. Проблема здесь — создание инфраструктуры, а она требует времени и больших затрат. Шифтер с этим согласился: да, наверное, так будет лучше, да, реальные возможности страны должны учитываться. Тогда я, вроде
После этого я счел возможным прямо поставить перед ним вопрос о масштабах выезда, выразил обеспокоенность эйфорическими настроениями советской интеллигенции, наивно уверенной, что Западная Европа и Америка ждут ее с распростертыми объятиями. Шифтер это полностью поддержал, сказав мне, что в мире вообще остались только три «открытых» страны — Израиль, США и Австралия. Но эмиграция в Израиль исчерпывается еврейским населением, в Австралию въезд открыт только формально, а что касается свободного въезда в США, то он сам — жертва этой свободы: его в Америку впустили, а его родителей — нет. И кроме того: в США поедут столько советских граждан, сколько Джек Мэтлок распорядится выдать им въездных анкет.
Я проинформировал об этих встречах и Горбачева, и Лукьянова, направив им обстоятельные записки. Работа над законопроектом продолжалась. Но чем ближе подходили мы к 13 мая, тем больше становилось признаков лоббистской обработки депутатов не в пользу закона. Аргументов новых не прибавлялось, но прибавлялось число противников — нет, и все! Позиция самого Лукьянова тоже была странной: он вдруг решил, что вопрос надо рассматривать на раздельных заседаниях палат. С трудом удалось его убедить, что для начала надо провести все поправки через общую сессию. Горбачев же, видимо, считал принятие закона делом предрешенным и не вмешивался.
Думаю, что попытка провала закона планировалась именно как удар по президенту СССР. Международное внимание к этому акту было так велико, использование проблемы прав человека в международной политике — столь отработано, что, не прими мы этот закон, авторитет Горбачева был бы заметно подорван, мировая поддержка ему сразу бы ослабела.
Между тем в Верховном Совете происходили совсем уж малопонятные вещи. Неожиданно та рабочая записка, которую прислал мне С. А. Ситарян, оказалась на руках у депутатов, хотя я ее раздавать не предполагал. К ней были приложены огромные ценники на проезд — и железнодорожным транспортом, и самолетом — в более, чем 30 стран. Венчал этот пакет документов перечень необходимых затрат, которые требовалось сделать разным министерствам и ведомствам еще до введения закона в действие. И добро бы раздали эти бумаги с тысячами цифр заранее, скажем, когда они были направлены в Верховный Совет, — за это время их трижды можно было «переварить»! Нет, раздали перед самым началом заседания, когда их не только изучить — просто прочитать депутаты не успевали. Позже я нашел «сопроводиловку» к ним, датированную 25 февраля: рукой Лукьянова после слов «Для раздачи членам Верховного Совета СССР» было прописано: «при рассмотрении законопроекта». Что и говорить: аппаратные игры — тонкое искусство!
Обсуждение законопроекта 13 мая началось как наступление депутатов на классового врага. Ф. М. Бурлацкий, которому было поручено представить закон, решил, видимо, блеснуть эрудицией доктора юриспруденции и вызвал своим докладом раздражение у части депутатов — в Верховном Совете СССР Шандыбиных тоже хватало. И понеслось! Депутаты словно забыли, что в первом чтении закон принят ими же, и выступали так, будто кто-то навязывал им и стране эти выезды и въезды. Те, кто пытался объяснить, что де-факто закон на 85–90 процентов уже действует, что за последние четыре года число зарубежных поездок граждан СССР выросло в 30 раз, чуть ли не освистывались. Я вынужден был даже взять слово и сказать, что в зале сложилась обстановка, не свойственная нашему парламенту и недостойная его. Куда там! А ты скажи лучше, где деньги? Где 100 новых самолетов? 800 вагонов? Где новые пограничные переходы? Где, где, где… Причем выступали больше всех депутаты, которые обычно и по самым простым вопросам не выходили к микрофонам.