Власть колдуна (Остров в Лантике)
Шрифт:
И вот-те на! Вдруг оказывается, что за всем трепом о высоких материях стоит что-то! Ты целуешь человека, а он между тем, может, смеется над тобой или примеряет тебя – годишься ли... А ты в страхе – не оплошать бы!
Возвращаешься в свое купе, ложишься на полку, а тебя будто ворочает кто-то, как шашлык на шампуре – неужели недоросток?! И где-то глубоко в тебе ворочается и просыпается существо незнакомое, но нравящееся тебе. А ты думаешь – не ты ли это сам? Не ты ли просыпаешься наконец от какой-то затянувшейся спячки? И понимаешь – что-то случилось с тобой, ни для спокойствия, ни для уверенности нет уже у тебя никаких оснований... А ты вроде бы даже рад этому.
ТАКОЙ
Он уклонялся от новых знакомств, а если уж избежать этого не удавалось, прежде всего прикидывал – какой вред может принести ему новый человек. Кравец никогда не рассказывал о себе и ни о чем не расспрашивал других. Он избегал всяких событий, которые могли хоть как-то потревожить его, даже не думая о том, несут ли они ему радость или огорчение. Людей он различал в зависимости от того, насколько большое зло они могут ему принести. Сам он зла на людей не копил, но была у него опасливая настороженность. Конечно, он верил, что есть хорошие люди, но полагал, что зло они могут принести, и не желая того. Человек живет по законам, не позволяющим ему вести себя, как он считает нужным, думал Кравец, а раз так, то любой может навредить невольно. Поэтому Кравец старался жить так, чтобы никому не подворачиваться под руку. Была у него, правда, еще одна причина жить именно так, но о ней он старался не думать.
На многие вещи Кравец имел четкое мнение, но не испытывал никакой необходимости делиться с кем-то своими мыслями. По складу своему Кравец не был равнодушным человеком, и в его уклонении от знакомств проступала настойчивость, в молчании было что-то вызывающее, а в манере разговаривать наряду с настороженностью уживалось достоинство.
Трое суток он лежал, почти не поднимаясь, и лишь изредка поздним вечером выбирался в тамбур выкурить сигаретку. А потом снова забирался на свою полку. Когда при дележке продуктов ему достались пирожок и бутерброд с кетой, Кравец вежливо поблагодарил, не спускаясь с полки. Пирожок он тут же съел, а бутерброд отдал Борису.
– Мне неудобно, – сказал он. – Это вашей жене. Ей сейчас нужно поплотнее...
А когда оргкомитет шел по вагонам, собирая так называемые «излишки продуктов», Кравец молча полез в свой чемоданчик и вынул литровую банку красной икры. Всю икру у него не взяли. Дина отложила половину, а остальное вернула старику. Кравец от возврата не отказался, но и прятать банку не стал.
– Вы не стесняйтесь, – сказал он Тане, показывая на банку. – В икре есть все, что вам сейчас нужно.
Таня, зная, что старик голоден, есть не стала. Только поздним вечером, когда Кравец сам открыл банку, тоже решилась подкрепиться.
– Послушай, батя, уж ты не заболел случайно? – спросил его Борис. – А то скажи... Может, что надо...
– Нет, спасибо. Я здоров.
– А то, я смотрю, ты все лежишь...
– Нет, нет, я здоров.
– Смотри... А ты где работаешь, батя? – Борис хотел как-то выразить старику свое участие.
– По линии быта, – быстро ответил Кравец, глянув из-под бровей маленькими синими глазками. И тут же заговорил о буране.
– А на Острове давно? – задал Борис вопрос, самый, казалось бы, естественный, и смутился, увидев растерянность старика. Чтобы загладить непонятный промах, Борис начал рассказывать о себе, о том, как привез жену из отпуска, сколько зарабатывает, сколько грибов они с женой собирают, чтобы хватило на год, рассказал, что Таня работает в столовой, что Остров, по его мнению, хорош еще и тем, что здесь можно не гнаться за тряпками...
– А не скучно? – спросил Кравец, чтобы как-то заполнить паузу.
– Нет, – твердо ответил Борис и повернулся к жене. – А тебе не скучно на Острове?
– Да некогда скучать-то...
– Вот именно, – Борис упрямо уклонил голову, будто ему сейчас предстояло доказывать это перед целой толпой. – Каждый должен знать свое место и не рыпаться куда не надо. И не суетиться без толку.
Слова у Бориса были солидные, обстоятельные. Послушав его из-за стены, можно было подумать, что произносит их человек пожилой, плотный, с тяжелым лицом и неторопливыми движениями. А на самом деле это был щупленький парнишка небольшого роста, с прямыми светлыми волосами. И щетина у него тоже была светлая, неуверенная.
Борис говорил, все больше волнуясь, перебивая самого себя, как бы признавая какую-то вину, но старался доказать, что он имеет на нее право. Он спешил, спешил, будто не успевал сказать что-то главное. Таня молча смотрела прямо перед собой, и непонятно было – то ли она вовсе не слышит его, то ли знает наперед все, что он скажет. Борис все время обращался к ней, и чувствовалось, что его сбивает с толку ее молчание.
– Извините, – сказал Кравец, – а образование у вас какое?
– Нет у меня образования! Нет. Ну и что?! Из-за этого я не могу с женой своей спать? Погоде хорошей не могу радоваться? Праздник не могу праздновать?
БОРИС. Это был наш старый спор с Таней, который будет теперь повторяться каждые три года – когда выдают деньги за проезд на материк. Мы и сейчас ездили туда только потому, что она этого захотела. Уйму денег оставили – вот и все. Ее старики до сих пор зовут нас на этот материк, работа, мол, интересная, театр, стадион...
А спросить у стариков – ели они когда-нибудь кетовый балык, икру красную, если, конечно, не брать в расчет наши посылки? Черта с два! А мы здесь едим эту икру столовыми ложками и вовсе не из консервных банок. Она идет у нас, как сало на Украине: готовить не хочется или некогда – принес банку икры, отрезал хлеба и ешь сколько влезет.
Конечно, не в этом главное, но питаться одними консервами... Извините. А выстоять все эти очереди за хлебом, мясом, молоком... Не по мне это. И стадион мне тоже не нужен, и так не ожирею. Пробежишь двадцать километров на лыжах, да обратно двадцать – о стадионе и думать не захочешь. Работа? Что я здесь строитель, что там... Чего от добра добра искать? Не надо рыпаться, не надо суетиться. Жизнь себе идет, и весь треп, который вокруг нее вьется, оседает позади, как снежная пыль за тягачом. Все эти устремления, образования, культура... Треп. У каждого своя культура, и мне плевать, если моя кому-то не нравится. Я иду, к примеру, в лес и знаю, как каждый гриб называется, где его искать, с чем его едят, с чем пьют. Это тоже культура. Я знаю, какая завтра погода будет, как рыбу ловить, как зверя бить, знаю, как дома строить – и все это тоже культура. А выпить мне захочется, я пойду и куплю, не задумываясь, бутылку коньяку, мало мне покажется – две возьму, гости ко мне пришли – пять бутылок возьму. И не буду за столом лоб морщить да подсчитывать, хватит ли до получки. Потому что знаю – в сарае у меня бочонок с икрой, балычки болтаются опять же на полтора центнера, да разное прочее...
Конечно, я понимаю – все это не главное. Главное – человек я или не совсем. Хорошо, пусть так. Но в том-то и дело, что эти самые деньги и жратва дают мне возможность чувствовать себя человеком, спокойно жить, спокойно засыпать и просыпаться.
Вот так.
БЕЗ НАЗВАНИЯ. Коля медленно, словно превозмогая страшную усталость, закрыл дверь и тщательно задвинул щеколду. Оля смотрела на него выжидательно и улыбчиво. В ее улыбке были и насмешка, и поощрение, и любопытство – мол, очень даже интересно, что дальше будет? Да и знаешь ли ты, что делать? Да и сможешь ли ты, мальчик, сделать все, что нужно, ничего не обесценив, не навредив себе же?