Властитель огня

Силва Дэниел

Ишервуд поправил галстук и опустил узкие плечи, поэтому смотревшая на него из стекла фигура приобрела легкую грацию и уверенность, какими с детства обладают англичане определенного класса. Он вращался в их кругах, продавал их коллекции и приобретал для них новые, однако никогда не был по-настоящему одним из них. Да как он и мог быть таким? Его чисто английская фамилия и манера держаться как англичанин скрывали тот факт, что по крайней мере формально он вовсе не был англичанином. Англичанином по гражданству и паспорту – да, а по рождению он был немцем, по воспитанию – французом и по религии – евреем. Лишь горстка доверенных друзей знала, что Ишервуд попал в Лондон с детьми-беженцами в 1942 году, после того как пара пастухов-басков переправила его через покрытые снегом Пиренеи. Или то,

что его отец, известный торговец искусством Самуил Исакович, закончил дни на краю польского леса, в месте под названием Собибор.

Было и еще кое-что, что Джулиан Ишервуд хранил в тайне от своих соперников в лондонском мире искусства – да и почти от всех вообще. На протяжении многих лет он время от времени оказывал услугу некоему джентльмену из Тель-Авива по имени Шамрон. Ишервуд по принятому в отряде Шамрона жаргону именовался на иврите sayan – неоплачиваемый добровольный помощник, хотя большинство его встреч с Шамроном больше походили на шантаж, чем на добровольное согласие.

В этот момент Ишервуд заметил, как среди макинтошей на Нью-Бонд-стрит промелькнули кожа и хлопок. Фигура на мгновение исчезла, затем снова появилась, словно выйдя из-за занавеса на освещенную сцену. Ишервуд, по обыкновению, поразился тому, каким незначительным выглядел этот человек – наверное, ростом пять футов восемь дюймов и весом в одежде сто пятьдесят фунтов. Руки этого человека были засунуты в карманы черной кожаной куртки для автомобильной езды, плечи были слегка наклонены вперед. Он шел легко и, казалось, без усилий, в ногах его была легкая кривизна, что, по мнению Ишервуда, всегда присуще людям, которые либо слишком быстро бегают, либо лихо играют в футбол. На нем были аккуратные замшевые туфли на резиновой подошве, и, невзирая на непрекращающийся дождь, у него не было зонта. В поле зрения появилось лицо – вытянутое, с высоким лбом и острым подбородком. Нос был словно вырезан из дерева, челюсти – широкие и выступающие, а в зеленых неспокойных глазах было что-то от русских степей. Черные волосы были коротко острижены, с сединой на висках. Такое лицо могло принадлежать человеку многих национальностей, а Габриэль к тому же обладал лингвистическими способностями, что они использовал во благо. Ишервуд никогда не знал, кто перед ним, когда Габриэль открывал к нему дверь. Он был никем, он жил нигде. Он был Вечным жидом, странствующим по миру.

Совершенно неожиданно он оказался рядом с Ишервудом. Он не поздоровался и продолжал держать руки в карманах куртки. Манеры, приобретенные Габриэлем во время работы на Шамрона в засекреченном мире, не годились для функционирования в мире открытом. Он оживлялся, лишь когда играл в какую-то игру. В те редкие минуты, когда посторонний человек видел настоящего Габриэля, каким видел его сейчас Ишервуд, перед ними представал тихий, мрачный и патологически застенчивый мужчина. Люди чувствовали себя на редкость неуютно в его присутствии. Это был еще один дар из многих дарований Габриэля.

Они прошли через вестибюль к столу регистратора.

– Кто мы сегодня? – тихим голосом спросил Ишервуд, но Габриэль просто нагнулся и написал в книге регистрации нечто неразборчивое.

Ишервуд забыл, что Габриэль был левшой. Расписывался левой рукой, кисточку держал правой, а нож и вилку – обеими руками. А свою «беретту»? По счастью, Ишервуд не знал ответа на этот вопрос.

Они поднялись по лестнице – Габриэль рядом с Ишервудом, тихий, как охранник. Его кожаная куртка не шуршала, его джинсы не пели, его туфли, казалось, плыли по ковру. Ишервуду приходилось плечом касаться плеча Габриэля, чтобы не забыть, что он все еще тут. На верху лестницы охранник попросил Габриэля раскрыть кожаную сумку, которая висела у него на плече. Габриэль расстегнул молнию и показал содержимое: козырек из Биномага, лампа ультрафиолетового света, инфраскоп и сильный галогеновый фонарь. Охранник, удовлетворив свое любопытство, жестом показал, что они могут пройти.

Они вошли в зал продаж. На стенах висели и на покрытых бязью пьедесталах стояли сотни картин – каждая была освещена тщательно сфокусированным светом. Среди работ бродили группами торговцы – «настоящие шакалы, – подумал Ишервуд, – обгладывающие кости в поисках вкусных кусочков». Одни стояли, чуть ли не прижавшись лицом к картинам, другие предпочитали смотреть издали. Складывались мнения. Речь ведь шла о деньгах. Калькуляторы сообщали о потенциальной выгоде. Это была невидимая сторона мира искусства – сторона, которую так любил Ишервуд. А Габриэль, казалось, ничего этого не видел. Он продвигался как человек, привыкший к хаосу восточного базара. Ишервуду не надо было напоминать Габриэлю, чтобы он не высовывался. Это получалось у него само собой.

Джереми Крэббе, одетый в твид директор отдела Старых Мастеров в Бонхэмс-хаусе, стоял возле пейзажа французской школы, зажав пожелтевшими зубами трубку. Он без особого удовольствия пожал руку Ишервуду и посмотрел на более молодого мужчину в кожаной куртке рядом с ним.

– Марио Дельвеккио, – произнес Габриэль, и Ишервуд, по обыкновению, удивился его безупречному венецианскому выговору.

– А-а, – выдохнул Крэббе. – Таинственный синьор Дельвеккио. Я, конечно, наслышан о вас, но мы никогда не встречались. – Крэббе бросил на Ишервуда заговорщический взгляд. – Что-то задумали, Джулиан? Что-то, о чем вы мне не говорите?

– Он расчищает для меня дорогу, Джереми. Это стоит того, чтобы он сначала посмотрел, прежде чем я сделаю шаг.

– Сюда, пожалуйста, – скептическим тоном произнес Крэббе и провел их в маленькое помещение без окон рядом с главным аукционным залом.

Своеобразие операции требовало, чтобы Ишервуд проявил определенный интерес к другим работам, иначе Крэббе может подсказать кому-нибудь, что Ишервуд положил глаз на определенное полотно. Большинство выставленных на продажу картин были среднего качества – тусклая «Мадонна с младенцем» Андреа дель Сарто, «Натюрморт» Карло Маджини, «Огнедышащий вулкан» Паоло Пагани, но в дальнем углу стояло большое полотно без рамы, прислоненное к стене. Ишервуд заметил, что хорошо натренированный глаз Габриэля тотчас обратился к этому полотну. Заметил он и то, что Габриэль, отличный профессионал, сразу отвел взгляд в сторону.

Габриэль начал с других полотен, посвятив каждому ровно две минуты. Лицо его было маской и не выдавало ни восторга, ни неудовольствия. Крэббе перестал и пытаться понять его настроение и стал вместо этого жевать трубку.

Наконец Габриэль обратил внимание на лот номер 43 – «Даниил в пещере со львами» Эразмуса Квеллинуса, 86 на 128 дюймов, масло, картина ободранная и чрезвычайно грязная. Собственно, настолько грязная, что львы на краю картины полностью заволокло тенью. Габриэль опустился на колени и нагнул голову, стараясь рассмотреть полотно при наклонном свете. Затем лизнул три пальца и провел ими по фигуре Даниила, при виде чего Крэббе фыркнул и закатил свои налитые кровью глаза. Не обращая на него внимания, Габриэль отвел на несколько дюймов лицо от полотна и стал рассматривать то, как у Даниила были сложены руки и одна нога была переброшена через другую.

– Откуда это поступило?

Крэббе вынул трубку изо рта и заглянул в чубук.

– Из кипы георгианских эскизов в Котсуолдсе.

– Когда ее последний раз чистили?

– Мы не вполне уверены, но судя по тому, как она выглядит, во времена, когда Дизраэли был премьер-министром.

Габриэль посмотрел на Ишервуда, тот, в свою очередь, посмотрел на Крэббе.

– Оставь нас на минутку, Джереми.

Крэббе выскользнул из комнаты. Габриэль открыл свою сумку и достал ультрафиолетовую лампу. Ишервуд выключил свет, и в комнате воцарилась темнота. Габриэль включил свою лампу и устремил голубоватый луч на картину.

– Ну что? – спросил Ишервуд.

– Последний раз ее реставрировали так давно, что ультрафиолет даже не показывает этого.

Габриэль достал из своей сумки инфраскоп. Он был удивительно похож на револьвер, и по телу Ишервуда внезапно пробежал холодок, когда Габриэль обхватил рукой ствол и включил люминесцентный зеленый свет. Целый архипелаг черных пятен появился на полотне – следы ретуши последней реставрации. Картина, хотя и очень грязная, в общем, мало пострадала.

Габриэль выключил инфраскоп, затем приложил к глазам увеличительный видоискатель и внимательно стал рассматривать фигуру Даниила при ярком белом свете галогенового фонаря.