Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси
Шрифт:
— Надеюсь, не надо просить вас воздержаться от цитирования и этого моего высказывания?
— Разумеется. Вы имеете в виду весь ответ или только последнее предложение?
— Я имею в виду первые два.
Они расхохотались. Все было так весело.
— А что вы думаете о том, что он делает теперь? В шестидесятые его очень уважали. Я имею в виду, как изменилось ваше отношение к нему с течением времени?
— Его творчество было очень разным. Лучшие его вещи не уступят Ходжкину [73] .
73
Сэр
Джефф внимательно посмотрел на нее, стараясь проникнуть через темные стекла очков, увидеть ее глаза, понять, что она хотела сказать этой ремаркой. Ходжкин в последние годы превратился в ходячий курьез. Джефф подождал, пока она разовьет эту тему, но она уже переключилась обратно на Морисона.
— Его ранние фигуративные работы и вправду хороши. У него был дар схватывать, как человек стоит, какие у него отношения со средой. А если не было никакой среды, то какие у него отношения с самим собой. Это давало такую психологическую глубину, которую не всегда можно облечь в слова, но которую явно видно. Ее мог почувствовать каждый, несмотря на то что в картине не было ничего — ровным счетом ничего — внутреннего. Она получалась объективной, словно фотография.
— О да, — сказал Джефф.
Впечатленный точностью ее анализа, он, однако, никак не мог вспомнить, с чего все началось. Вот в чем прелесть диктофона — это все равно что иметь внешнюю память. Правда, диктофоны для этого хорошо бы включать.
— Черт, — сказал он и снова нажал «запись».
— Надеюсь, вы не ждете, что я скажу все то же самое еще раз?
— О нет, что вы.
Мимо проплыла моторная лодка, канал вздохнул и вспенился, расходясь клином, снова оживляя золотые блики на стене.
— А как… вы воспитывали Ники одна, живя то в Лондоне, то во Франции? Как это было?
— Отлично. У нас была чудная квартира в Париже. Приличное жилье в Лондоне. В деньгах я недостатка не испытывала. А Ники была очень легким ребенком.
— И что же? Чем вы занимались? Я имею в виду, помимо воспитания Ники.
— У меня не было потребности чем-то всерьез заниматься. Написала несколько статей. Подумывала — очень абстрактно — написать книгу, но руки так и не дошли.
— Поговаривали о мемуарах…
— Ну да, я сделала пару черновых набросков, но мне не хватило усидчивости, да и не было ничего такого, о чем мне хотелось бы написать глубоко. Так что у меня не было ни опоры, ни стимула. Да, несколько знаменитых друзей, но им я была слишком верна — или же слишком пристрастна, — чтобы поведать что-то действительно интересное. Сами знаете, такие книги лучше всего получаются, если они замешаны на предательстве. Я не испытывала желания предавать или сводить счеты. А сама идея литературного труда не слишком меня вдохновляла. Так что я просто жила. Скажите, вам бывает скучно?
— Мне? Да, постоянно.
— Это большое преимущество. Понимаете, я никогда не умела скучать. Я вроде тех странных людей в Индии или Африке, которые сидят на обочине дороги, уставясь в пространство. Я могу ничего весь день не делать и при этом чувствовать себя совершенно счастливой. И у меня никогда не было амбиций. Даже в самой элементарной и негативной
— Нет, вовсе нет. На самом деле все это очень здорово…
Джефф покосился на диктофон, желая убедиться, что он работает, что, включив запись, он случайно его не выключил. Под кайфом такие вещи случаются сплошь и рядом.
— И все это относится прежде всего к Ники?
Он метил прямо в цель — как острие булавки. Или как Паксман [74] .
— Да. Было ясно, что она что-то такое сделает. Если не музыка, то живопись или литература. В ней есть эта неудовлетворенность миром — в отличие от меня. Мне всегда было очень комфортно с тем, кто я и что я.
74
Jeremy Paxman (p. 1950) — английский журналист и ведущий телепрограмм.
И это была правда. Она сидела перед ним в комфортной позе и болтала о себе без всякого налета эгоизма, просто рассказывая о человеке, который по странному стечению обстоятельств был ею самой. Да, у нее явно должно быть много друзей. С ней было легко. С ней ты чувствовал себя комфортно — при этой мысли Джефф немедленно почувствовал себя крайне некомфортно. Нужно было как-то перевести разговор на рисунок, о котором просил Макс и который в каком-то смысле был важнее всего интервью, вместе взятого. Тень дома Джулии медленно ползла по стене напротив, как грузовая марка [75] , — казалось, на крышу дома неспешно грузят тонны песка, и он постепенно погружается в канал.
75
Отметка на борту судна, ниже которой оно не должно погружаться в воду.
Джефф выключил диктофон:
— Отлично. Спасибо вам большое. Это будет отличное интервью.
— Прошло довольно безболезненно.
— Вот и прекрасно. Есть еще один момент… Макс Грейсон, мой издатель в «Культур», просил узнать у вас… Есть ведь рисунок, сделанный с вас Стивеном? Макс надеялся, что, может быть, вы разрешите воспроизвести его в журнале вместе с интервью.
— Вы хотите взять рисунок с собой?
— Не обязательно. Как вам будет удобнее. Если хотите, они могут прислать курьера, или его можно отсканировать и переслать по электронной почте. Но… было бы здорово, если бы вы хотя бы разрешили мне на него взглянуть.
— Могу я поинтересоваться, зачем мнеэто может быть надо?
— Да, разумеется. На самом деле одна из вещей, которую меня просили… точнее, уполномочили сделать, — это договориться с вами о гонораре.
— И?
— Тысяча фунтов?
— Странно. Это одна из тех ситуаций, когда я могу быть несговорчива.
— И это ваше право.
— Что, если я попрошу больше денег? Денег, которых я, кстати, даже не особенно хочу, но ведь это же обычно так и делается.