Влюбленные антиподы
Шрифт:
— Про ежей помнишь?
Ну ёлы-палы, Тихонов!
Я встала, как вкопанная, по колено в воде. Вода прозрачная — белые камушки и больше ничего, но ноги дальше не идут. Ну совсем не идут.
— Тебя же осьминог ждет!
Кузя в новой хорватской футболке и в шортах ринулся в воду, схватил меня и под вопли, которые сдержать у меня не получилось, зашвырнул далеко в море. Ну, далеко, наверное — от волос и воды я не видела дальше собственного носа, а ногами боялась коснуться дна. Вдруг там еж?
— Осьминог!!!
Он схватил меня за ноги и вынырнул прямо мне под подбородок, но я со злости
— Тихонов, тебе не кажется, что для человека, прожившего четверть века, ты ведешь себя, как полный идиот? — выдала я, выжимая волосы.
— Просто, Комарова, это заразно. С тобой быть серьезным не получается. Вот вернусь в контору, буду строить из себя умного. Там мне за мозги платят…
Я отвернулась, якобы для того, чтобы выжать подол, но на самом деле меня покоробило сравнение… Ну да, тут его просят другим местом думать. Так пусть и думает — может, и я начну его ценить…
— Даш, сюда!
Кузьма зачем-то поволок меня в сторону ресторана.
— Мы же мокрые! И ты что, не наелся?
— У меня от морской воды все горло горит.
— Так какого фига ты нас топил?!
— Это не я, это осьминог, — выкрутился придурок. — Я возьму минералки. Вообще нам срочно нужно в магазин.
— Так и пошли в магазин. Заодно обсохнем.
— Сегодня воскресенье. А в воскресенье у них даже продуктовые закрыты. Коммунизм в отдельно взятой капиталистической деревне.
Кузьма довольно быстро вернулся с литровой бутылкой минералки, которую открыл тут же, под увитой цветами аркой, обозначавшей вход в садик ресторана.
— Напомни, завтра принести им бутылку. Хотя нет… Сегодня, — он лукаво подмигнул мне. — Ведь мы же пойдем ночью купаться.
Я не стала спорить — просто заткнула себе рот горлышком бутылки. С Тихоновым действительно безопаснее пить, чем говорить, а то договоришься и до ночного купания, и до прочих безобразий.
Глава 50 "Троечка"
— Вот мы и дома…
Не знаю — чувства дома у меня не было, но привалу я несказанно обрадовалась. День выдался до безобразия долгим. Хотя до основного безобразия мы еще не дошли. Я закрутила крышкой уже пустую бутылку и поставила в уголок кухонной столешницы, чтобы, ненароком не разбить. Нарушать хорватам отчетность за стеклотару не входило в наши планы. А что входило?
— Даш, хочешь сливянки? — спросил Кузьма, касаясь губами моего уха, прикрытого мокрыми волосами. Руки его в это время проверяли, где в моем животе спряталась щупальца осьминога. — Или сливовицы? Как у них там правильно говорить…
Правильно было вообще ничего не говорить, и я просто вывернулась в его руках и ткнулась носом в теплую грудь. Кузьма-то снял по дороге мокрую футболку, потому успел впитать в себя тепло заходящего солнца, а меня по-прежнему холодил сарафан. Он понял мой ответ и, вместо подаренной бутылки, потянулся к перекрученной бретельке, которая для виду малость посопротивлялась его пальцам, но через пару секунд я уже вытирала ноги о мокрую ткань сарафана.
— В душ? — спросила я безразлично: меня устраивал любой ответ.
— Потом…
Потом так потом…
Я чувствовала губами соль, подсушенную солнцем на его шее. Кузьма дернулся — ну почему он так дергается?
— Ты как соленая карамелька, — усмехнулся он, едва коснувшись моих губ.
Врет, соль с них точно смыло минералкой. Значит, выдал комплимент авансом и пошел по моему пути — добывать соль у меня на шее, и я зажмурилась, пытаясь унять пронзившую тело дрожь. Страх, желание, холод кондиционера, напротив которого мы стояли, — все сейчас стремилось затушить разгоравшееся во мне пламя, и я сама нашла губы Кузьмы, чтобы высечь новую искру.
— Тебе холодно?
Я кивнула, и он потащил меня за руку к кровати, которую утром успел застелить. Как он все успевает…
Мы не скинули покрывало — простыня не согреет, и юркнули через откинутый край в постель, точно в спальный мешок. Наши тела оказались теплее белоснежного хлопка, но он не остужал, а наоборот давал лишний повод усилить ласки. В полутьме одеяло светилось лунным светом, и придавала нашим лицам загадочную бледность, или просто мир не успевал вспыхнуть всеми красками в те короткие мгновения, когда я открывала глаза. Мы точно барахтались в белой пучине волн, и Кузьма все боялся, что я захлебнусь, если он хоть на мгновение выпустит мои губы из своих. Море бушевало, и я вкладывала в ответные поцелуи весь свой не многогранный опыт.
Да какой там опыт… Теперь кажется, что между поцелуем во втором классе и нынешними и не было ничего другого. А Кузьма так не думал, потому в ответ на мой напор с еще большим ожесточением втягивал в себя мои губы. Потолок сделался по-штормовому черным, а мы так и не перешли от поцелуев ни к чему другому. Но я сама продолжала целовать его, боясь спросить о причине промедления, потому что, мне казалось, я знала ответ — он боится, что мне снова будет больно. Кто знает, может так и будет…
Только эту боль я готова была выдержать с улыбкой, потому что сполна ощутила себя ведьмой, к которой подбираются языки пламени. Их искры ранили мою нежную кожу, точно тысячи мельчайших осколков. И когда я снова оказалась сверху в поиске ускользающей простыни, я накрыла ею нас обоих, будто парусом, и прошептала в губы Кузьмы, что сейчас сбегу от него купаться.
— Не убежишь. Я бегаю быстрее.
Его руки держали меня за шею, но я сумела выгнуться, отстраняясь от очередного поцелуя, и он беспомощно ткнулся губами мне в грудь.
— Кузь, чего ты тянешь?
Ничего не ответив, он откатился к краю кровати, увлекая за собой одеяло, но мне оно не было нужно и поползла я не за одеялом, а чтобы не выпускать Кузьму из объятий — когда он отдалялся даже на сантиметр, сердце сжималось чувством жуткого одиночества, которое владело мною ночами даже по соседству с сестрой. Пусть обнимала я, и всего лишь со спины, скрестив руки на его вздымающейся груди. Наше физическое единение на миг да переходило в духовное, затмевая мысли о конце отпуска, когда вся эстетика сосредоточится не на красиво сложенной салфетке, а в ровным рядком разложенных наборах постельного белья для чужих теплых постелей.