Влюбленные
Шрифт:
— Даю слово.
Амелия решила быть честной до конца. Она действовала по наитию. Что поколебало ее решимость? Сама ситуация, в которой она очутилась, его мужское очарование или искренность, которая светилась в его глазах? Как бы там ни было, ей показалось, она вполне может положиться на него — он сдержит свое обещание.
— Не верю и никогда не поверю, что папа сделал это нарочно. И дело тут не в том, что я его дочь и мне не хочется допускать мысль, что мой отец оказался слабаком или что у него были проблемы, от которых он предпочел сбежать. Это, конечно, так. Но есть и еще одна причина… Когда папа… В общем, он не мог не знать, что первыми
— Боже мой!..
— Вот именно. В тот день мы должны были приехать к нему где-то около трех — сразу после того, как я заберу мальчиков из подготовительного класса. А коронер установил, что смерть наступила где-то около двух, плюс-минус полчаса. Я твердо знаю, что папа не мог так поступить, потому что… Он не мог не подумать о том, каково нам будет наткнуться на его… тело. — Амелия решительно покачала головой. — Нет, папа не хотел бы, чтобы наше последнее воспоминание о нем было таким. Даже если бы у него была причина покончить с собой! Даже если… Но такой причины не было, я это твердо знаю. Папа всегда любил жизнь, и даже неприятности, которые у него, конечно, были, как у всех, он встречал мужественно и с улыбкой.
— Но вдруг тебе известно не все? — осторожно предположил Доусон. — Что, если у него был неизлечимый рак, неразрешимые финансовые затруднения, проблемы с женщинами?.. Или он предвидел какой-то политический скандал и не хотел в нем участвовать?
— Ничего этого не было, я клянусь! И не могло быть. Я бы знала.
— Ты уверена?
— Абсолютно.
Доусон покачал головой:
— Родители далеко не всегда делятся с детьми тем, что их тревожит. Мне, во всяком случае, трудно представить отца, который поделился бы с дочерью подробностями какой-либо… постыдной истории.
— Возможно, ты прав, — согласилась она. — Но я бы все равно почувствовала, если бы что-то было не так.
— Ну, раз ты так говоришь…
— Я вижу — ты мне не веришь, — покачала головой Амелия. — Ты не принимаешь всерьез мои доводы. Да и как я могла интуитивно чувствовать такие вещи? Что ж, давай обратимся к твоей любимой логике. В тот день у папиной домработницы был выходной. Это как раз и объясняет, почему он ошибся с дозировкой лекарства. Эта женщина, Лилиан, проработала у нас много лет; ее наняли еще до того, как умерла мама, и она просто обожала папу, как многие другие люди из его окружения. Лилиан следила за тем, чтобы он соблюдал диету, делал гимнастику и принимал свои лекарства в точности по предписанию врачей. Она помнила, какие таблетки ему нужно принимать, сколько и когда, с едой или до еды. Лилиан ничего не записывала, она все держала в голове и никогда не ошибалась. Но в тот день, повторяю, у нее был выходной. Поэтому я вполне могу допустить, что папа ошибся, когда принимал свои лекарства.
Доусон нахмурился.
— Пригоршню таблеток просто так, по ошибке, обычно не глотают, — заметил он.
— По-моему, ты сам ешь свое успокоительное горстями, — парировала она.
— Да, я принимаю довольно много таблеток, — неожиданно согласился Доусон. — Именно поэтому я тщательно слежу за тем, чтобы не переборщить и не выпить весь флакончик сразу.
Амелия только вздохнула и потерла лоб кончиками пальцев. Руки у нее оказались совсем холодными, и это ее удивило — ведь она почти согрелась, да еще выпила виски, пусть и совсем немного.
— Папа любил меня и мальчиков до самозабвения. Он посвятил нам всего себя, без остатка, и я хотела бы умереть, зная, что его смерть была случайностью, а не самоубийством. Джереми… — Она взмахнула рукой. — С ним у меня теперь связаны только неприятные воспоминания, да и его смерть тоже была ужасной, но…
Амелия посмотрела на Доусона, ожидая, что он попытается как-то оспорить последний пункт ее речи, но он молчал, и она закончила:
— …Но я готова заново пройти через все неприятности и мучения, которые Джереми мне причинил, если бы это помогло вернуть папу — пусть даже только для того, чтобы я могла спросить, сделал ли он это нарочно… и если да, то почему. Что я такого совершила, что он обошелся со мной так жестоко?!
Она повернулась к Доусону и только теперь заметила, что его глаза осветились каким-то внутренним огнем, а взгляд, направленный на нее, жжет как раскаленное железо. Впрочем, спустя несколько мгновений он отвел глаза и, поднявшись, протянул руку, чтобы помочь ей встать.
— Уже поздно. Ты, должно быть, ужасно устала, — сказал Доусон неожиданно мягким голосом. — Подожди, я сейчас… — Он сходил в кухню, достал из буфета чистый стакан для воды и сразу же вернулся. Вместе они стали подниматься по лестнице, и Доусон спросил:
— Как твое колено?
— Завтра будет синяк.
— Тебе нужны другие носки, не такие скользкие.
— Обязательно попрошу их у Санта-Клауса на Рождество.
Когда они добрались до дверей комнаты, где спали мальчики, Амелия осторожно приоткрыла дверь и заглянула внутрь.
— Все в порядке, — сообщила она шепотом. — Похоже, за все время они даже не пошевелились — так устали!
— Ты хорошая мать, Амелия.
Его голос прозвучал искренне и серьезно, и, обернувшись, она увидела, что таким же серьезным было и его лицо.
— Спасибо.
— Ты ни за что не бросила бы их, правда?
— Конечно нет!
— А он? Он смог бы их оставить?
Джереми… После его гибели Хантер и Грант остались сиротами, что было плохо само по себе. Но если он только инсценировал свою смерть… С его стороны это было так же несправедливо и жестоко, как самоубийство.
— Спасибо за гостеприимство, Доусон, — резко сказала она. — Спокойной ночи.
Вернувшись в свою комнату, Доусон бесшумно закрыл за собой дверь и, привалившись к ней спиной, несколько раз стукнулся о филенку затылком, словно пытаясь таким способом вбить себе в голову хоть немного здравого смысла. Если бы на двери был замок, он бы его запер, а ключ выбросил в окно. Сегодня он спас Амелию и детей от непогоды и, возможно, от каких-то других неведомых опасностей (он все еще не забыл, как обнаружил открытой парадную дверь ее коттеджа), но… Кто или что спасет Амелию от него?
Та искренность, с какой она говорила о смерти отца, едва не нарушила его решимость никогда больше к ней не прикасаться. Ее горе было таким глубоким, что он едва не положил руку ей на плечо и не прижал к себе, — да и удержался только потому, что не доверял самому себе.
Спустя какое-то время, Доусон оттолкнулся от двери и подошел к окну. Снаружи по-прежнему ревел ветер и лил дождь, но гроза уходила: молнии сверкали уже у самого горизонта, а гром гремел приглушенно и совсем не страшно. Тучи, однако, оставались такими же низкими и плотными, и Доусон подумал, что шторм будет бушевать, наверное, до самого утра.