Вместо любви
Шрифт:
Я к тебе приехал, Инга. Я, наверное, люблю тебя… Хотя почему – наверное… Только ты не удивляйся, пожалуйста! Ты, может, не заметила, но это тогда еще произошло, когда я тебя на террасе в кресле увидел… Я и не думал, что так бывает!
Он выпил коньяк торопливыми глотками, снова налил, снова выпил. Она смотрела на него во все глаза, хмурила лоб напряженно, будто пытаясь понять, что он говорит ей такое. Потом потрясла головой, тоже выпила до дна, снова уставилась на него непонимающе. А он все говорил. Видел, что она его не слышит, не понимает, и все равно говорил, и остановиться никак не мог! Потом отодвинул сильной рукой журнальный столик, упал перед ней на колени, зарылся лицом в рваные лохмотья голубых джинсиков. Сердце бухало в груди, как у мальчишки юного. Со стороны посмотреть – смешно, наверное. Серьезный мужик, в костюме с галстуком, большой, неуклюжий, с сединой в волосах… А потом все понеслось так быстро и отчаянно, будто колесо какое закрутилось. Инга выгнулась у него в руках, всхлипнула горестно, обхватила его голову тонкими ручками, затряслась в рыдании. Потом встала, подала ему руку, за собой повела. В спальню. И отдавалась, как сумасшедшая. Как в последний раз в жизни. Он помнил – ему даже страшно было. Все несло и несло их куда-то, остановиться было невозможно, и все было им мало… Будто они пытались выбросить из с себя что-то, каждый – свое, наболевшее.
Туда, в греховный костер прелюбодеяния этого преступного. Разумные их и глубоко порядочные души будто на время вышли из переплетенных во грехе плотских тел, тихо стояли рядышком в уголке спальни, стыдливо и виновато отвернувшись, скрючившись, как две праведные старухи. Даже глаза закрыли на время – разрешила будто. Вадим не помнил, как потом провалился в сон почти обморочный…
Проснулся он странного звука – тихого на одной ноте тоскливого поскуливания. Открыл глаза, увидел Ингину согнутую спину с выпуклыми позвонками. Протянул руку, тронул ласково. Она вздрогнула, выгнулась, повернула к нему заплаканное лицо, прошептала горячо и быстро:
– Вадим, уходи скорей, прошу тебя…
– Нет, Инга. Я не уйду. Ты не поняла, наверное. Я насовсем приехал. К тебе. Не гони меня, Инга. Я так люблю тебя! Я все для тебя сделаю, я буду очень стараться… Можно я останусь с тобой?
– Нет! Нет! – снова крикнула она отчаянным шепотом, быстро соскакивая с постели. Заметалась по маленькому пространству спальни, быстро натягивая на себя разбросанную одежду. – Вставай быстрее, одевайся и уходи!
– Но послушай, Инга…
– Не надо, Вадим! Не говори больше ничего! – тем же испуганным крикливым шепотом оборвала она его на полуслове. Потом подняла на него глаза – он аж вздрогнул от хлынувшей в сердце жалости. Безумный какой-то это был взгляд, прожигающий насквозь будто. Взгляд павшего ангела. И голос, на одной ноте дрожащий: – Господи, что мы с тобой наделали, Вадим… Это же… Это же преступление настоящее… Уходи скорее, Вадим… Уезжай…
Она кинула ему одежду на кровать, стояла, тряслась вся – слышно было, как зубы клацают звонкой дробью. Он оделся, шагнул было к ней, но она метнулась испуганно к двери, замахала руками отчаянно:
– Нет! Нет! Уходи! Забудем все! Пусть только Надя ничего никогда не узнает… Я и сама не пойму, что это со мной было… Как же это…
Она на цыпочках вышла из спальни, ведя его за руку. В дверях он обернулся к ней, пытаясь что-то еще сказать, но она быстро захлопнула дверь, обдав его напоследок взглядом сожаления и виноватости. Застегиваясь на ходу, он стал медленно спускаться вниз по лестнице…
А Надя об их греховном прелюбодеянии узнала в тот же день. Он еще и приехать домой не успел, а она уже знала. Позвонила чуть позже, когда Инга на работу ушла, попала на свекровь, и та ей долго жаловалась на невестку свою сволочную и бессовестную, закрывшуюся на всю ночь в спальне хоть и бывшей, но все-таки супружеской. Для греха, значит, закрылась. С ее, с Надиным мужем, мужиком глубоко порядочным.
Думала, что спит свекровь и не узнает ничего… Думала – ей так просто преступление это с рук сойдет…
Вадим, как в дом вошел, так и понял по Надиному виду – знает. И молчит. И даже разговаривает с ним как ни в чем не бывало. Вернее, изо всех сил старается. А глаза – как у смертельно раненной тигрицы. Желтые, яростные и жалкие одновременно. Он тогда сам не выдержал, глянул прямо в эти глаза, проговорил решительно:
– Надь… Я вижу – ты все знаешь уже. Может, это и хорошо, что знаешь. Мне уйти, Надь?
– Нет.
– Но… Как же мы жить теперь будем?
– Как жили, так и будем жить. Как будто ничего не случилось. Ты никуда не ездил, ничего такого не было…
– Но почему? Как же – не было, если было…
– Да что – было? Почему я должна всерьез относиться к тому, что у тебя где-то там далеко было? Видимо, я слишком хорошо к тебе отношусь, Вадим, чтобы придавать этому хоть какое-нибудь мало-мальское значение. Понял? Я слишком люблю тебя!
– Слишком! Так, наверное, ребенка своего мать любит. Что бы он ни сделал плохого – всему оправдание найдет.
– Да, любимым детям все, все прощается, Вадим! А ты и есть для меня любимый большой ребенок…
– Надь, но я не хочу всю жизнь прожить, будучи твоим ребенком! Это не сахар, знаешь ли!
– Ну так будь мужиком тогда! Кто тебе мешает-то? Будь, будь настоящим мужиком! Я только рада буду! Будь для меня мужиком! Для меня! Ты понял, Вадим? Только для меня! Ну скажи, чего тебе во мне не хватает-то?
Она заплакала тогда отчаянно и громко, будто в крике зашлась, или зарычала так от болезненной раны, но быстро успокоилась. В руки себя железные взяла. И все. Больше ни разу они к этому разговору не вернулись. Будто и впрямь не было за ним никакого такого греха. Сейчас только, после Верочкиного звонка, впервые об этом и вспомнила…
За окном совсем стемнело. Пролетающих листьев уже не было видно, только моросило по-прежнему. Косые капли, попадая на оконное стекло и разбиваясь на мелкие искорки, выстраивались сами собой в строго параллельные линеечки. Одна к одной, одна к одной. Красиво. Можно смотреть до бесконечности. И грустить до бесконечности. И сожалеть. Хотя о чем сожалеть? Ну, не получилось любви. Не всем судьба такое счастье дает. Зато другое все получилось. Работа любимая, жена верная и преданная, дом хороший… Чего еще надо человеку? Надо жить, надо просто жить и хорошо исполнять свои обязанности…
Надя снова подошла к двери Вадимова кабинета, постояла, прислушалась. Черт, досадно как…
Ну кто ее за язык тянул, зачем про Ингу так неосторожно ляпнула? Даже в тот день, когда он из той «командировки» приехал, никакого особенного скандала ему не закатила, а тут вдруг прорвало… Накопилось, наверное. Хотя и не должно бы… Она в тот еще злополучный день попыталась всю свою обиду в одну только сторону направить. Только в Ингину сторону, конечно. И обиду, и боль, и раздражение. Да и стараться особо не надо было, потому что так легче, это ж ясно. Какой прок Вадима обвинять? Ей же жить с ним рядом. А Ингу… Ингу она с детства не то чтобы недолюбливала, а… не замечала как-то. В расчет человеческий не брала. Подумаешь, заморыш, сестренка младшая. Она вообще как-то к ним с Верочкой в сестринскую любовь не вписалась. Ее даже Любовью мама не назвала, если следовать логическому ряду дочерних имен. Ведь не назвала же! Вот и получилась вместо любви – Инга. Колючее, как иголка, имя. Хотя отец Ингу очень любил. Возился с ней больше, чем с другими, всегда смотрел на нее по-другому… Более сердечно, что ли. Они для него, например, всегда были Верой да Надей, а она – Иннулей. Все Иннуля да Иннуля… Обидно же. Хотя они с Верочкой друг друга все время успокаивали – это он просто от жалости. Инка же заморыш такой, худая, хрупкая. С ними, высокими и сильными, даже в один ряд поставить нельзя…