Вместо любви
Шрифт:
Поначалу Толик все взял на себя. Вскакивал утром, с мамой своей, как мог, управлялся, Ингу от этой скорбной и неприятной обязанности полностью освободил. Терпел, как мог. Целый год терпел, будто по инерции жил. Так же Ингу на работу отвозил, так же Аньку – в садик. Оградил жену от неприятностей. В общем, вел себя так, как и обещал, когда предложение руки и сердца делал. Не дам, говорил, волоску с головы упасть, на руках всю жизнь носить буду. И в самом деле – носил. И волоски с головы Ингиной не падали. И смотрел на нее с обожанием, как преданный дворовый пес смотрит на изысканной породы собачку. И никакого ответного к себе отношения не требовал. Впрочем, он и это ей обещал тоже – ответного отношения не требовать. Знал, что она другого любит. Она ж, наивная такая, тогда, сразу после предложения руки и сердца, ему так и заявила – хочешь, женись, мол, но я другого люблю и всю жизнь любить буду…
Толик был из простых. Из тех, которые книжек не читают, но по натуре добрые. Автослесарь с широкой и мягкой, как подушка, душой. И мама его, Светлана Ивановна, была из простых. Добрая такая мама-деспот, если ей не перечить. Мужа своего, отца Толика, мама еще в молодости извела на корню, поскольку с характером попался мужчина, тоже из простых, но из буйных. Уволила из мужей одним махом, после первых же полученных за женскую непокорность синяков. А Толик ни в мать, ни в отца характером не пошел – спокойным был, большим, теплым, веселым и покладистым…
Познакомились они на улице. Тем как раз летом, когда Инга приехала в тот город в институт поступать. Толик просто шел себе, радуясь, просто обернулся на проходящую мимо Ингу, просто пошел за ней, как телок на веревочке. Случается такое с людьми непритязательными, влюбляются вот так, с ходу, ныряют с головой в омут – в сложное, непонятным трагизмом волнующее, красивым языком говорящее, болезненной хрупкостью за собой манящее. И бредут потом по своей жизни с этим тяжким грузом, работают на него, лелеют, ублажают… Зачем? Да бог его знает.
Инга и дня думать не стала, выходить ей за Толика замуж или нет. Пошла, не оглядываясь. Главное – она его насчет чувств, отношения к нему не имеющих, честно предупредила. Зато верность мужу обещала блюсти на веки вечные.
Значит, и совесть была чиста. К тому же как раз восемнадцать ей исполнилось. И душа вовсю горела-пепелилась той еще любовью, первой, которая якобы не ржавеет никогда. Любовью, сначала отцом осмеянной, а потом и самим объектом любви, Севкой Вольским, вероломно отвергнутой. Свадьбу сыграли сразу после зимней сессии, на каникулах – Инга в институт поступила легко, особо не напрягаясь. Послали, как и полагается, приглашения всем родным в ее город, в «запретную зону» с красивым снежным названием. Обычный текст, обычные трафаретные строчки с переплетенными кольцами в конце. А между строчками – обида. Вот вам – московский институт! Вот вам – школьная любовь! Ничего мне такого не надо, я, мол, сама, сама со своей жизнью разобралась! Раз обсмеяли мою любовь, вот и получите теперь. Вот вам мой муж, знакомьтесь, пожалуйста. Ничем не примечательный серенький Толик-автослесарь…
Так и жила потом, как в сером тягучем тумане. Как трава на болоте. На втором курсе Аньку родила, потом диплом получила, потом на работу устроилась. Приходила, ела борщи да котлеты свекровкины, отправлялась в свою комнату книжки читать. Толик ходил вокруг нее на цыпочках – гордился культурной женой. Жизнь как жизнь. Все как у всех. Только в голове – Севка Вольский. И правда, значит, она не ржавеет, первая любовь. Только ярче еще становится. Образ Севки на фоне Толика расцветал в Ингиной душе все новыми и новыми красками, переливался всеми оттенками неизжитой боли – чистое страдание, ни дать ни взять. Муки, глазу невидимые. И никакой костер Толиковой любви не согревал. Женой Толику она, однако, старалась быть хорошей, потому что без Толика было бы еще хуже. Он был надежным, как та самая каменная стена. Хоть и защищать ее особо было не от кого, а все равно – атрибут надежности. Да и приятно, знаете ли, даже пусть и на подсознательном уровне, когда вокруг тебя на цыпочках ходят и с тупым обожанием в глаза заглядывают. К этому быстро привыкаешь, как к данности какой природной…
Правда, хватило Толика ненадолго. Только год сумел он прожить новой трудной жизнью, крутясь между больной мамой и молчуньей-женой. А потом ему как-то резко надоело все. И мама со своим лежаче-вопящим деспотизмом надоела, и Инга со своим будто перепуганным равнодушием. Загулял он сразу и основательно – как ушел утром из дому, так и вернулся только через неделю. После мучительных бессонных ночей, после поисков сына и мужа по моргам и больницам Светлана Ивановна с Ингой, увидев его в дверях, разрыдались от радости. Только недолго та их радость продлилась. Практически с порога Толик заявил – ухожу, мол. Другую бабу себе нашел, извините. Настоящую бабу, а не ботву вялую, как эта… Инга из небрежного жеста его руки в ее сторону сразу и поняла, кто она есть для него с сегодняшнего дня – ботва вялая. И сразу поверила, не обиделась даже. Что ж, пусть будет теперь у нее новый статус. И правда – ботва вялая. Прожила десять лет рядом с мужем трава травой, теперь вот ботвой стала. А чего она хотела другого? Ну, не получилось из нее плода. Мужика, его и впрямь по-настоящему любить надо. Без обману. И на обмане долго не протянешь, а уж на правде и тем более. Это ж надо – выдала тогда ему перед свадьбой – другого люблю… Та, видно, женщина, с которой он прожил всю неделю, ни о матери, ни о жене не вспомнив, наверняка настоящим плодом для него и оказалась. По крайней мере, уж точно про нелюбовь свою не талдычила, как Инга десять лет назад. Вот же дура была молодая…
– Сынок, а я-то как же? А Инга? Ингу-то куда? – громко взвыла из своей комнаты Светлана Ивановна. – Ты что, сюда ее приведешь, что ли? Что ж у нас теперь тут будет-то? И так никакого порядку… Одумайся, сынок!
– Да я как раз и одумался, мам! – весело крикнул в сторону ее комнаты Толик. – Одумался и новую жизнь решил начать! Ты обо мне не волнуйся, у меня теперь все по-настоящему будет…
– Что значит – по-настоящему? А Ингу куда? Ты об Инге подумал, сынок?
– Да подумал, подумал! – начиная уже раздражаться, снова крикнул ей в дверь Толик.
У Инги все сжалось внутри – таким непривычным было это его веселое раздражение. И пугающим. И времени не было совсем в себя прийти.
– А куда ее? Ингу-то теперь куда? С ребенком? На улицу выкинешь, что ль? – никак не желала униматься Светлана Ивановна. – А я еще, может, новую твою бабу и не приму! Может, она у тебя неаккуратная! Или, может, оторва какая наглая! Нет, сынок, ты лучше уж одумайся по-доброму!
– Ой, мама, да мы тут сами решим все сейчас, как нам дальше жить, не беспокойся! Ты еще будешь тут… – уже грубо рыкнул в сторону материнской комнаты Толик. Инга даже вздрогнула от его окрика. Никогда он так по-хамски с матерью не разговаривал. Потом принялась разглядывать его внимательно и удивленно – и внешний облик Толика претерпел значительные изменения за эту неделю. Что-то выступило в этом облике наружу… объемно-пролетарское. Смелое, наглое, похотливое, по-матросски разухабистое. Эх, яблочко, да на тарелочке… Оглядев ее презрительно с головы до ног и выразительно хмыкнув – с кем жил, вроде того, – он мотнул головой в сторону кухни, проговорил деловито: – А ну, пойдем пошепчемся…
На кухне Толик оседлал стул, сложил на столе руки в твердокаменный узел, глянул на нее исподлобья:
– Значит, так. Слушай сюда, Инга. Я насовсем ухожу. Навсегда. Ты поняла меня? Жизнь свою хочу сначала начать. Чтоб с нормальной бабой, а не так… Лохом вокруг тебя подпрыгивать. И женюсь снова, чтоб ничего старого в моей жизни не было. Поняла?
– Нет, Толик, не поняла. Как это – чтоб ничего старого? Ну ладно – я… А мама твоя? А Анютка?
– Я же сказал – ни-че-го. Все. Не будет меня. Умер я для вас. А маму с Анюткой я тебе оставляю.
– Как это – мне? И маму тоже – мне?
– Ну да. И маму. А взамен отдаю эту квартиру. У моей бабы, у Таньки, квартира своя имеется, так что эта твоей будет.
– Погоди, погоди… Как это – квартиру отдаешь?
– О господи… Ну чего ты тупишь так, Инга? Как это да как это! Заладила! А еще образованная, мать твою… Квартира-то эта неприватизированная! Усекла? Я выписываюсь, а мама остается на твое попечение. Ты ее доходишь по-честному, потом квартира тебе остается. Делай с ней что хошь. Хошь – дальше живи, хошь – продавай… Поняла?