Вначале их было двое...
Шрифт:
Не раз, проезжая мимо тех мест, где прошло его детство и отгремела юность, Аншл при виде забитых сорняками полей горько думал о своих земляках:
«Вот бедняги, мучаются, из сил выбиваются, а на ноги встать не могут!»
Правда, в душе Аншл при этом испытывал некоторое самодовольство: у него-то в «Маяке» все по-иному. А все же земляки остаются земляками, и на обратном пути из райцентра он каждый раз заезжал в колхоз «Надежда» узнать, как идут дела у бывших его односельчан.
— Подсобить вам, может, чем-нибудь? — не раз с видом благодетеля предлагал он им. — Мы уже, в добрый час сказать, со своей работой управились.
Но каждый раз находился среди старых его земляков занозистый дядька, который, целя не в бровь, а в глаз,
— Дали бы нам столько машин, сколько вашему «Маяку», — и мы бы не ударили в грязь лицом. Подумаешь — герои!
И тут с Аншла сразу же слетало все его благодушие.
— Надо раньше заслужить такое отношение, какое заслужили мы, а потом уже предъявлять претензии, — чванливо говорил он тем, кому только что снисходительно предлагал свою помощь.
И все же, как ни трудно было колхозу «Надежда» оправиться после военной разрухи и как ни хотелось Аншлу убедиться в преимуществах своего хозяйствования в колхозе «Маяк», — все же ему с каждым разом становилось яснее, что и надеждинцы, как говорится, не лыком шиты: на еще недавно унылых, запущенных полях колхоза все большие и большие массивы покрывались веселой зеленью озимых, все выше и гуще к концу лета поднимались на них колосья хлебов, все больше и больше скота паслось на пастбищах; из развалин вставали новые дома, поднимались силосные башни, риги и другие строения.
И смутное, двойственное чувство овладевало душою Аншла Коцина: его радовало возрождение дорогих его сердцу мест и вместе с тем беспокоили эти пока еще робкие успехи соседнего колхоза — как бы они не отодвинули его, Аншла, колхоз на второй план.
Вот почему ему и хотелось и не хотелось сегодня повернуть машину по знакомому проселку к родным местам, посмотреть, что там делается, и заодно пригласить надеждинского председателя прокатиться вместе с ним в «газике» на районное совещание.
«Пусть земляки посмотрят на мою машину», — подумал Аншл, но, взглянув на ручные часы, спохватился: час не ранний, как бы не опоздать в райком, да и надеждинцы, наверно, давно уже в пути на своей тихоходной лошадке.
— Поезжай прямо в район, да поскорей, — приказал он шоферу.
Не прошло и часу, как «газик» Аншла подкатил к одноэтажному кирпичному дому, в котором помещался райком. Пять-шесть председателей окрестных колхозов вели на крыльце оживленную беседу. По отдельным донесшимся до Аншла словам он понял, что совещание еще не началось, и велел шоферу въехать на просторный двор райкома, где уже стояли двуколки и грузовички ранее прибывших.
«Много народу съехалось», — подумал Аншл. и ему до смерти захотелось, чтобы появление его «газика» не прошло незамеченным, чтобы и те, что увлеченно беседовали на крыльце, и те, что толпились во дворе, встретили как подобает председателя такого выдающегося колхоза, хозяина «Маяка». И музыкой прозвучали для него слова какого-то крепкого, приземистого человека лет сорока:
— Эге, высоко летает сокол, поди угонись за ним! Шутка ли, что выкомаривает. Да разве он поедет на двуколке или в кузове грузовика, как мы, грешные? Ясное дело — такой колхоз! Карман широкий, хватит в нем монеты не на одну машину.
То-то приятно было Аншлу слушать эти завистливые речи о зажиточности его колхоза — видать, ценят, признают.
Перебросившись несколькими словами с шофером, Аншл направился было к дому, как вдруг заметил неподалеку во дворе парторга колхоза «Надежда» Нохима Шалита — невысокого мужчину средних лет с узким лицом, на котором живыми огоньками сверкали небольшие зоркие глаза. Парторг возился около неказистой двуколки: чистил свои запылившиеся в дороге юфтевые сапоги и черный костюм.
— Давно ли прибыли? — обратился к нему Коцин. — Я хотел завернуть в «Надежду» и захватить вас с председателем.
Ему явно не терпелось похвастаться своим «газиком».
— Только-только приехал, — отозвался парторг, продолжая энергично отряхиваться и сбивать пыль с пиджака.
— А где же ваш председатель? — спросил Аншл.
— Прихворнул малость.
— Значит, ты один притащился на этой двуколке. Жаль, что не с кем отослать ее домой. А то хоть на обратном пути я доставил бы тебя на своей машине — мне ведь так или этак ехать мимо.
— Ничего, и на двуколке доеду неплохо, — равнодушно отозвался Шалит.
— Ну, зачем тебе трястись на своей лошаденке? — завел было Аншл ту же песню, стараясь обратить внимание земляка на свою нарядную машину. Но Шалит, как будто не желая доставить Коцину такого удовольствия, упорно не хотел замечать ни его маневров, ни блестевшего свежим лаком «газика» и не сказал о машине ни слова разочарованному хозяину.
Когда они вышли на улицу и приблизились к крыльцу, приехавшие начали уже, толкаясь и напирая друг на друга, входить в помещение райкома. Коцин с Шалитом одновременно протолкнулись в просторный зал заседания, где Шалит нашел себе скромное место в последних рядах стульев, а Коцин по своему обыкновению стал протискиваться вперед, поближе к президиуму, чтобы сесть на виду у руководства. С большим трудом протолкался он к первым рядам, но свободных мест там уже не было, а уйти оттуда ему не хотелось. Вот он и топтался нерешительно на месте, пока знакомый дежурный не подал ему через боковую дверь табуретку. Только тогда он сел, примостившись к одному из первых рядов.
Секретарь райкома Дмитрий Емельянович Шулимов, высокий большеголовый человек, массивную фигуру которого плотно облегала коричневая гимнастерка, посовещался о чем-то с сидевшими в президиуме членами бюро райкома. Один из них, крепкий, приземистый мужчина со скуластым лицом и черными проницательными глазами, краткой вступительной речью открыл совещание и предоставил слово для доклада Шулимову.
Секретарь райкома не спеша поднялся с места, слегка нагнул лобастую, до блеска выбритую голову, прищурил большие серые глаза и начал говорить. Его густой, хорошо гармонировавший с внушительной фигурой бас гулко раздавался в обширном зале райкома. Говорил он, что называется, с огоньком и размахивал при этом сжатой в кулак левой рукой, как бы припечатывая каждое слово. А слово Шулимов любил приперченное, усмешливое, а иной раз и колючее, вызывавшее у слушателей приглушенный одобрительный смех.
Все время, пока Шулимов говорил, Аншл сидел не шелохнувшись, не сводя заискивающего взора с оратора, боясь упустить хоть одно слово, ну точь-в-точь как ребенок, который ждет не дождется, чтоб его похвалили. Когда секретарь упомянул о колхозе «Маяк». Аншл даже привстал немного и как бы всем существом своим потянулся к оратору. Его лицо так и засветилось, засияло от радости, когда Шулимов торжественно заявил:
— Как всегда, на передовой линии огня в битве за высокий урожай в нашем районе неколебимо стоит колхоз «Маяк».
Передохнув, секретарь райкома начал говорить и о других колхозах, которые, как он по-военному выразился, «идут в ногу», не отстают.
А Нохим Шалит, как всегда на совещаниях райкома, сидел понурив голову и думал: хорошо было бы, если б Шулимов не вспомнил о колхозе «Надежда». Добрым словом он его не помянет — так не лучше ли, если совсем промолчит о нем. По крайней мере, до сих пор не было ни одного совещания, на котором не ругали бы надеждинцев.
«Так уж, видно, здесь повелось, — печально думал парторг. — А что, собственно, они хотят от «Надежды»? У нас, кажется, не хуже, чем у других, а вот поди же — никто не замечает ни наших усилий, ни наших успехов. Долбят и долбят одно и то же — плохо да плохо. Хоть бы раз словечком хорошим обмолвились, хоть бы раз поощрили, ободрили! А ведь наш колхоз преодолел такие трудности, на него обрушились такие напасти: и град два раза побивал высокие хлеба, тогда как в соседних колхозах и колоска не тронул; и суслики пожирали значительную часть урожая. И все же колхоз выстоял, перебился, мужественно боролся — и пополнил потери. Так почему же, почему такое поношение? Справедливо ли это?»