Вне игры
Шрифт:
— Я надеюсь, что господин…
— Меня абсолютно не интересует, на что вы надеетесь… Я хотел бы знать, что думает русский доктор по поводу болей, которые лишили меня сна.
Захар туманно высказался насчет злоупотребления шнапсом и с тревогой посмотрел на майора: какова реакция? И вдруг увидел, что майор с подчеркнутым равнодушием, не глядя даже в его сторону, небрежно обронил: «Данке зеер». И дал понять: «Вы свободны».
Позже Захару стало ясно — майор Квальман с его давно запущенной болезнью печени попросту участник заранее продуманной операции: ему поручено взглянуть на русского доктора еще до того, как он предстанет перед «светлыми очами» начальства.
Теперь шофер доставил его к дому, где помещался штаб. Ефрейтор предложил следовать за собой, и через несколько минут Захар стоял перед офицером, в котором он сразу узнал инженера Курта Зенерлиха.
Захар с юношеской наивностью выразил изумление, хотел даже что-то воскликнуть, о чем-то спросить его, но Зенерлих вежливо прервал Рубина.
— Не надо быть таким любознательным, доктор…
Мягкий, приглушенный, несколько даже проникновенный голос Зенерлиха был ласков и слегка насмешлив.
— Я вас знал почти ребенком, а передо мной стоит муж… Воин… Я не спрашиваю, как поживает ваша мать. По моим данным, она сейчас находится где-то далеко от Москвы: ей, кажется, дорого обошлось близкое знакомство с иностранным специалистом. Не стану вас расспрашивать и о вашей подруге — Елене. Как говорят французы: «На войне как на войне». Присаживайтесь… Сигару? Коньяк?
Курт задавал много вопросов. Родственники? Политические убеждения? Верит ли в победу Красной Армии? Знаком ли с программой национал-социалистов? Захар отвечал по-русски. Но в это время в комнату вошел еще один офицер, и Зенерлих, кивнув в его сторону, сказал:
— Что касается меня, то я не успел забыть ваш язык. Но мой коллега, обер-лейтенант Брайткопф, еще плохо знает язык противника. А вы, насколько мне известно, свободно владеете немецким. О, я хорошо помню вечер в клубе… Вы читали Гейне в подлиннике… — И Зенерлих продолжал уже по-немецки: — Мы многое знаем о вас. Больше, чем вы предполагаете. Где ваш значок — пятьдесят парашютных прыжков? Надеюсь, вы не разучились работать на ключе раций.
Рубина отвезли домой, предупредили, что никто не должен знать о его беседе с немецкими офицерами. Интуитивно Захар чувствовал — «смотрины» еще не закончены. Его не оставят в покое. Так возник самый тяжелый в жизни молодого человека вопрос: как быть? Что ответить на предложение, требование, угрозу, которые он услышит в штабе? Плюнуть им в морду и пойти на виселицу? А если по-другому?
Первая мысль была простой и ясной: «Я русский человек, комсомолец, патриот своей Отчизны, за ее счастье готов отдать жизнь». Потом закопошилась мысль о компромиссе. «А нельзя ли продать мою жизнь подороже… Нельзя ли так, чтобы сохранить жизнь…» Липкая эта мысль — о, как он боялся ее! — нет-нет да копошилась где-то в глубине души.
В тревожных раздумьях Рубин провел долгую, полную страшных кошмаров ночь. И не одну. Его не беспокоили, не вызывали — здесь, видимо, был свой расчет: пусть нервничает. Он просыпался ночью, корчась от ощущения почти физической боли, — и сразу трудно было разобраться: что это — позор еще не свершенного, но возможного предательства, или страх перед пытками в гестапо? Порой ему казалось, что сопротивление бесполезно. И тут же его охватывало острое желание жить. И Рубин терзал Рубина: «Как ты смел подумать? Нет, нет, ни за что…» Потом созревало решение: «Утром я обо всем расскажу Андрею. Посоветуюсь…»
Утром Захар лицом к лицу столкнулся с Андреем, но у него не хватило смелости сказать ему все, о чем передумал за ночь. И он нашел тысячу всяких оправданий своей нерешительности.
Так прошла неделя. Все взвесив, обдумав, Захар, наконец, принял решение: «Попытаюсь перехитрить их… По, крайней мере на первом этапе. Там видно будет…» И хотя этот план казался ему лучшим, предчувствие чего-то страшного, неотвратимого продолжало давить.
Наконец, его снова вызвал начальник госпиталя. Тот же шофер на том же «оппеле» лихо примчал Рубина в штаб: Зенерлиха уже не было. С Рубиным беседовал обер-лейтенант Брайткопф. Этот был еще более, чем Зенерлих, любезен и приветлив. Немец угощал бутербродами, предлагал кофе, шнапс, сигареты. Потом стал показывать фотографии — обер-лейтенант запечатлен и в военном, и в штатском, и в строго официальной обстановке, и в весьма легкомысленной — с французскими девушками в Ницце. Обер-лейтенант тараторил без умолку — о своих похождениях во Франции и Бельгии, о трудной и в то же время «сладкой жизни» немецкого офицера. Это не мешало ему благоговейно говорить о жене и детях, о религии и немецкой философии. Незаметно беседа переключилась на философию национал-социализма, который в общем-то, с точки зрения обер-лейтенанта, и есть социализм в истинном смысле этого слова. «Вы не можете не согласиться со мной?» Он сам спрашивал и сам утверждал. Далее разговор пошел более откровенно.
— Ради вашего благополучия, ради вашего личного счастья, ради счастья вашей мамы, наконец, ради любимой вами Елены, во имя обновленной России вы должны помочь нашему фюреру быстрее завершить войну. Я взываю к вашему разуму и к вашей гуманности — представляете, скольким людям будет сохранена жизнь, если нашему фюреру удастся закончить войну в короткие сроки. Будьте же человечны, господин доктор!
Выпалив одним духом эту заранее заготовленную тираду, Брайткопф пристально посмотрел на Захара — каково впечатление? И был, видимо, в немалой степени обескуражен тем обстоятельством, что лицо собеседника выражало полное равнодушие, скорее недоумение: «Какое отношение имеет ко всему этому он, русский доктор, военнопленный…» Захар отлично играл роль несмышленыша. Было в нем что-то простодушно-ребячливое, наивное.
Обер-лейтенант забарабанил пальцами по столу и глуховато, Me повышая голоса, сказал:
— Мне казалось, господин доктор, что я выразил достаточно ясно намерения моего шефа. Если вы хотите существовать, то… Надеюсь, мне не потребуется объяснять вам суть альтернативы: или вы будете выполнять задания рейха, и тогда вы сможете жить, и весьма приятно, или же вам придется…
Предложение это не застало Захара врасплох.
— Какой, же из меня разведчик? Да, я умею прыгать с парашютом, пользоваться рацией. Но ведь этого мало. Нужны особые черты характера. Я неловок, неуклюж, не умею стрелять.
Он долго перечислял, чего он не умеет, наконец, инвалидность, потеря ребра… Обер-лейтенант внимательно выслушал объяснения Захара, а потом стал убеждать, сколь почетна будет его миссия, какое высокое доверие оказывает ему господин Зенерлих. Захар продолжал возражать, но постепенно сдавал позиции, правда не без сопротивления.
Обер-лейтенант говорил спокойно, не кричал, не топал ногами. Он изображал готовность понять, вникнуть в доводы русского. Более того, он даже раздумывал вслух, не скрывая своих соображений, сомнений.