Вне протяжения
Шрифт:
Когда он бессчётный раз миновал ряды защитников Афганистана, тот же, но уже сильно вспотевший краснолицый выскочил из тридцать шестой комнаты и ринулся к зелёному столу, с ходу снова раскладывая на крышке хитрую комбинацию исписанных листов. Стас не выдержал и решительно толкнул дверь. Помощник прокурора Савицкая красила губы, держа в одной руке маленькое округлое зеркальце, не отходя от станка, так сказать… При внезапном вторжении на её лице отразилась лёгкая досада:
– А… это опять вы? Можете подождать здесь. Садитесь, сейчас мы закончим с мастером торговых дел, – она подвигала губами, равномерно размазывая помаду. – И займёмся вами, – тотчас смилостивилась блондинка, упреждая попытку Веткина открыть рот.
Опять
Хозяйка кабинета и положения отвечала с пренебрежением, на лице её застыло брезгливое выражение. С каждым произносимым словом суетливость гражданина возрастала, словно его поджаривали на вертеле, капли пота зримо укрупнялись, а кожа лица угрожающе багровела. Его хаотичные телодвижения наводили нга мысль, будто своими замечаниями помощник прокурора забивает в мужчину раскалённые гвозди, причём делает это с видимым удовольствием. Тот ещё наивно надеялся на что-то и продолжал несвязный лепет, напоминая муху, барахтающуюся в клейкой сети паука, но в то же время сохранял манеру нагловато держаться.
Их разговор представлялся Веткину малопонятным и неинтересным, он уяснил только, что перед ним вовсе не мелкая сошка, а ответственный работник, и всё упирается в накладные, неверно оформленные при его частых визитах в южную республику. Он пытался свалить вину на отсутствующих здесь, причём, упоминались крупные суммы в десятки тысяч рублей, но чем больше оправдывался, тем яснее становилось, что выйти сухим ему точно не удастся. Веткин не испытывал ни капли сочувствия к малосимпатичному ближнему своему, который оказался сейчас таковым чисто пространственно и по воле случая, а на самом деле представлял далёкую и чуждую для него сферу торговли.
Наконец, Савицкая отправила приунывшего ответчика в очередной раз писать объяснения в коридоре и приступила к изнывающему Стасу:
– Вам придётся ответить на несколько вопросов, но я должна предупредить об ответственности за дачу ложных показаний.
– Я вас слушаю, – довольно нелюбезно буркнул Станислав, демонстративно глядя то на циферблат часов, то на серое небо в окне над соседней крышей.
Савицкая начала с ритуальной проверки анкетных данных, а ну, как перед ней вовсе не тот, кого вызывала? Затем перешла к расспросам о методах реанимации, о клинической смерти, о ведении историй болезни и прочей документации. Стас недоумевал, к чему такие подробности? Неожиданно пристрелка закончилась.
– Постарайтесь перечислить все подробности случая с больным… – последовала фамилия последнего не вполне удачно оживлённого пациента.
Стараясь ничего не упустить, Станислав изложил, как помнил. Изредка Савицкая вставляла совершенно непрофессиональные на его взгляд замечания, поторапливала, пыталась подсказать готовый ответ. Такое нервировало, Веткин сбивался, начинал запинаться, пытался вернуться к незаконченному им не по своей воле ответу. Ей удалось заставить его почувствовать себя студентом на экзамене, отвечавшим по билету с плохо знакомыми вопросами.
– Скажите, а родственники больного, супруга например, предлагали вам какую-то плату или награду за лечение?
– Насколько я знаю, у него из родных здесь и была одна жена… – Стас надолго замолчал.
Вспомнил лицо Инны, слёзы в серых выразительных глазах. При первом посещении мужа, ещё до клинической смерти, когда тот уже без сознания находился в реанимационном зале, Станислав пожалел симпатичную женщину и на одну короткую минуту провёл к койке. Несколько мгновений спустя, она пыталась упасть на колени, умоляла спасти самого дорогого для неё человека. Стас, не дал ей опуститься на пол, засомневался, насколько
Инна Владимировна тогда действительно бессвязно лепетала о деньгах, золоте, «только спасите, спасите его! И я сделаю всё…». Стас даже почувствовал раздражение, неужели, она не понимает, что дело совсем не в её горячечных посулах?! Будто и без таких ненужных слов не делалось всё возможное! Он показал ей положение близкого человека без прикрас не для того, чтобы вызвать подобную реакцию, всякое могло произойти, и она должна приготовиться к вероятности худшего исхода…
Такие сцены не были внове ни для Стаса, ни для других реаниматоров. Сколько раз родные умирающих сулили докторам золото и деньги, вечную память и пропечатанную в прессе признательность. Но, после выздоровления, как правило, не следовало ни обещанных драгоценностей, ни конвертов с шуршащим содержимым, благодарственные заметки в газетах, правда, изредка случались, но толку-то от них… Если только на стену в рамочку повесить! В лучшем случае пределом фантазии дарителей оказывалась бутылка-другая коньяка, коробка конфет или бесполезный букет цветов, а если и приносилось что-то сверху того, то обычно перепадало заведующему отделением.
Бывали, конечно, исключения, но обычно те, кого Стас вытаскивал с того света, или их родственники даже не здоровались с ним на улице, то ли действительно не узнавая, то ли намеренно напуская на себя такой вид. Да что на улице, даже при встрече нос к носу на территории больницы после перевода из реанимации, они могли равнодушно посмотреть на него и пройти без приветствия, словно мимо человека-невидимки. Вероятно, такие полагали должным, чтобы он обратил на них внимание первым, проявил участие, поинтересовался их драгоценным здоровьем. А сами успевали позабыть, в каком подвешенном состоянии между жизнью и смертью сами или их близкие недавно находились и благодаря кому из этого смогли выкарабкаться.
Некоторые, действительно, ничего не помнили и не знали, что с ними происходило во время полного отсутствия сознания. В любом случае их благодарность, если потом имела место, изливалась на лечащих врачей других отделений.
Но, нередко попадались и такие, кто видел в нём всего лишь прислугу, обязанную холить и лелеять их по законам своей гуманной профессии. Да ещё мифической клятвы Гиппократа, неведомо кем на самом деле сочинённой, обязывавшей врачей безропотно мириться с ролью обслуживающего больных персонала. Своё последующее выздоровление и бодрое самочувствие недавние кандидаты на тот свет воспринимали само собой разумеющимся, единственно закономерным, заранее предрешённым для них рождением в стране победившего социализма и лучшей в мире Конституции. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» Но Веткин подозревал, в большинстве такие оставались несведущими в главном и не понимали, что на самом деле приключилось с ними, чего они избежали, если бы не старания Стаса и прочих медиков. Либо сознательно выкидывали из памяти неприятные моменты, когда их жизнь не зависела от них самих, чтобы не свихнуться потом в раздумьях о её непонятном метафизическом смысле.
Возможно, то являлось результатом всеобщего замалчивания физиологических основ жизни и смерти со школьной скамьи. Не дай бог, повредить психику детей, запачкать грубыми бытовыми испражнениями непорочное сознание растущего советского гражданина, высокоморального строителя светлого будущего! А потом глядишь – воспринимают, да уже не то и совсем не так, как рассчитывали воспитатели… И, кто вообще, кроме сталкивающихся с тем в силу своей профессии, знает, насколько хрупка и мимолётна жизнь, и в то же время на удивление живуч и вынослив человеческий организм? Так ведь и в религию можно скатиться!