Вне закона
Шрифт:
Николай Степанович, в брезентовой куртке, сапогах, был не в меру подвижен, ловок, глаза его просветлели.
— Во басина! — мигнул он.
Арон не понял. Тогда Николай Степанович пояснил:
— По-здешнему — красота.
У Арона невольно вырвалось:
— А вы что, не здешний?
Николай Степанович хмыкнул:
— Это потом. Давай снасти забросим. Самый должен быть клев.
Они быстро наловили рыбы, тут была и плотва, и окуни, попались две щуки. Николай Степанович привез с собой котел, соорудили костерок, повесили над ним котел…
Выпили, принялись за уху; розовое облако растаяло в озере, открыв бездонную глубину. Роса сходила с трав, и над луговинками подле леса затрепетало марево: то желтоватое, то похожее на едва приметное зеленое пламя. Было покойно и хорошо. Николай Степанович еще выпил. Арону пить не хотелось, он ощущал легкость и приятность, но где-то в нем держался стражем немой вопрос: а почему это нынче даровал Николай Степанович ему такой день?
Что сокрыто за этим?
А тот не спеша покурил, сыто икнул. Внезапно с глаз его сползла хмельная муть, в лице четко проступила непростая порода, которую отметил Арон еще при первой встрече. Комендант сказал ласково:
— Ты, Антоша, такую книгу читал — «Человек меняет кожу»?.. Ну и хорошо, что не читал. Писатель вражиной оказался. Однако интересно, вроде бы названием книги сам о себе сообщил: поменял, мол, братцы, кожу, а душу… душу менять не думал. Вот так.
Арон внутренне сжался, но сказал с ленивым безразличием, словно его разморили под солнышком еда и водка:
— К чему это?
— Вот ты послушай, — приободрился Николай Степанович. — Про завод наш мало кто знает. Я знаю… Ну, еще люди есть. А так пришлые вкалывают, и все. А ведь здесь когда-то такое железо делали, что англичане его покупали. Потом все порушили к едрене фене. Вот от домны башня осталась, как крепостная. С любовью клали, узорно. Однако когда завод закрылся, окна в домах заколотили. Вымер народ. И не подняться бы заводу во веки веков. Взяли его опять же англичане. В книгах не пишут, в школах не учат, что сам Дзержинский в двадцать пятом годе многие заводы в наших местах, рудники и другую промышленность англичанам в концессию отдал. Называлось акционерное общество «Лена Голдфилдс Лимитед». Они будь здоров размахнулись. Двадцать два миллиона золотых рублей вбухали в дороги, заводы. Брали много. Может, не поверишь: из добытого золота нам только семь процентов отчисляли, а от стали, чугуна — пять. Зато заводы ожили, железная дорога, люди работу получили. Народ в Северский хлынул. У англичан контора в Москве. А сюда они русских направляли, однако дело знающих. Я в двадцать шестом году прибыл. Все же сын Степана Николаевича Терехина. Может, слышал? Специалист по пламенным печам. Прибыл я в эту «Лену Голдфилдс» от немецкой фирмы «Демаг», у немцев учился. Потому по-ихнему шпрехаю. Вот мы тут и клали мартены. У фирмы свой секрет кладки был. Печи ведь до сих пор стоят. Хоть и ремонт, а стоят, сталь варят. Вернулся сюда и управляющий Чеканцев. В революцию его повесить не успели. Храбрый был человек. Не испугался вернуться. Однако лучше его завод никто не знал. Да тут и генералы инженерные вкалывали. В лишенцы их записали, но дело-то они делали. Народ наелся, окреп. На заводе порядок полный. Так жили до тридцатого или тридцать первого, точно не вспомню. Беды начались, когда крестьянство в наши сытые места с голодухи поперло. Уже людишки всякие шныряли, шептали: пора у англичан завод отбирать, хватит, похозяйничали. И случись беда. Сгорел Васька Шахмин. Работал на домне, стоял на завалке колосников. Ну и огонь рванул, его дверью сшибло, весь он сгорел, кроме ног, — они в сапогах. Вот и понеслось: «Долой «Лену»!» Забастовка. И все… Сейчас дня не проходит без аварий — никто не рыпается. А тогда такую кашу заварили… Говорят, в Москве суд был над англичанами. Шептали, правда: Васька без стакана к домне не шел… Ну не с ним, так другое бы случилось. Полюбовно с «Леной» разойтись не желали. Индустриализация, чего там. Сами с усами. Меня, как чуждого, тоже выперли. А потом за вредительство срок впаяли. Продержали до войны. Я как отвоевался, так сюда. Поглядел на печи, на завод. Нет, думаю, куда мне в начальники идти. Да и не возьмут. В коменданты приняли. Живу. За вами доглядываю. Только, Антошка, я тебе честно скажу: не будет больше такого порядка, какой при «Лене» был. У англичан завод отобрали, а порядок не сохранили. Это точно. Ну да хрен с ним.
Он налил себе еще водки, выпил. Глаза его по-кроличьи закраснелись.
Арон спросил:
— А генералы куда делись? Чеканцев?
— На кудыкину гору, где вышки стоят. Там и косточки их сгнили. Неужто не понял? Нельзя им было индустриализацию делать. Нельзя!.. Ладно, дела эти прошлые, только я, Антошка, к тебе приглядываюсь и все голову ломаю: а ты под какой же кожей ходишь?
— Под своей, — твердо сказал Арон.
— Тогда дурак.
— Почему?
— Почему, почему, почемушеньки, — пропел Николай Степанович. — Я ведь твое сочинение читал.
— Как?
— Придурка не строй, — строго сказал Николай Степанович. — Зашел к тебе да прочел. Труда-то. Ты что, для забавы такую махину наворотил?
— Нет. Главному показывал.
— Да твой главный про физическую химию никогда не слыхал. Только глотку умеет драть. Эх, Антошка, я человек гиблый, но разум не весь потерял. Скажу тебе: ты Богом целованный. Бери свои записки и дуй в Свердловск. А там в институт физики металлов. Говно институт, но люди в нем имеются. Найдешь профессора Мезенцева Леонида Станиславовича. Друг детства моего. Отцов ученик. Скажи: я послал. Не для себя, не для тебя, Антошка, делаю, а чтобы хорошие мысли на бумаге не сгнили…
Арон мучился несколько дней: поверить или не поверить Николаю Степановичу? И все же решил: пора вылезать из норы.
14
Прибыл Арон в полдень. Над городом нависла каменная жара, воздух насытился дурманной гарью. В такую погоду можно и не застать начальников в институте. Однако Леонида Станиславовича Мезенцева он нашел в его кабинете, где было полутемно и прохладно: толстые стены здания старинной кладки не давали возможности ворваться жаре. Полный человек в серой толстовке насмешливо смотрел на Арона. Был он гладко выбрит, голова лысая, круглая, с небольшой вмятиной у лба, черна от загара, крупный нос облупился на солнце.
— Ну-с? — спросил он, когда Арон представился.
Ему было неловко под насмешливым взглядом профессора, восседавшего за столом, заваленным бумагами, журналами, книгами. В центре стоял массивный чернильный прибор из малахита.
— Я бы не решился, — проговорил Арон. — Но Николай Степанович Терехин посоветовал… вот… показать вам, — и Арон протянул рукопись.
Некоторое время профессор смотрел на пачку исписанной бумаги, насмешка исчезла из его глаз, он налил воды из графина в стакан, пил крупными глотками, роняя капли на толстовку.
— Он… живой? — шепотом спросил профессор, но тут же спохватился: — Ах да… Глупо! Где же он?
— В Северском. Комендантом работает.
— Как комендантом?.. А-а-а… Ну-ну…
Мезенцев сидел некоторое время молча, потом подвинул к себе пачку «Казбека». Когда закуривал, руки его дрожали.
«Трусит», — неприязненно подумал Арон, тут же рассердился и внезапно понял: сейчас способен наговорить этому профессору грубостей; ставшая привычной робость словно отпустила. Даже подумал: «Обматерю лысого и уйду. Черт с ним!»
Но профессор пришел в себя, тяжело вздохнул:
— Слава богу, что жив. — Тут же озабоченно спросил: — Как он?
— Пьет, — жестко сказал Арон.
Профессор почесал темную голову, пробормотал:
— Я ему многим обязан… Его отец… Да что там! — с тоской протянул он, но тут же спохватился, снова посмотрел на рукопись, сказал решительно: — Хорошо. Прочту. Сегодня же. Приходите завтра утром.
Арон понял: профессору надо побыть одному. Уж очень он ошарашен.
Он вышел из института, взглянул на часы: мог бы еще вернуться в Северский, переночевать, а утром опять на автобусную станцию… Но он так долго не был в большом городе, не толкался на улицах, не ел даже мороженого, так долго не чувствовал свободы, что захотелось побродить праздно.
Добрался до центра, постоял на углу у старинного, в готическом стиле здания, окрашенного в зеленый цвет; с этого угла виден был большой пруд, огороженный гранитным парапетом; на углу у входа в сквер стояла гипсовая девушка с веслом, а на небольшом полуострове высилась башня, напоминающая корабельную надстройку. Неторопливо скользили по воде голубые лодки.