Вне закона

Герасимов Иосиф Абрамович

Мимо Арона двигалась толпа, исчезая за густыми деревьями парка: хохочущие девушки, парни в клетчатых ковбойках и широких серых брюках из льнянки. Все они выглядели красивыми, беспечными, как на экранах довоенных кинокомедий. Хотелось влиться в поток, чтобы закрутил он в легкой, беспечной жизни под ярким солнцем… Он городской житель, любит уличное движение, толкотню, мелькание глаз, улыбок, обнаженных рук и ног, любит начать с приглянувшейся девицей беспечный, ни к чему не обязывающий разговор. Если он удастся, пригласить посидеть где-нибудь на веранде, где подают

воду, мороженое или пиво, заглянуть в малознакомые глаза, чтобы попытаться разгадать, стоит ли с ней и дальше вить словесную вязь. Бог весть чем кончится эта игра, может статься — в ней не будет проигравших, победят оба, и это увенчается забвением, когда умирают все невзгоды, хотя потом они снова воскреснут. Но то будет неизбежной платой за ласку и отрешение от земного.

И вдруг он вспомнил: если сейчас перейти улицу, миновать сквер подле массивного серого здания, охраняемого милиционерами, где бьет фонтан, а на клумбах горят кумачовые, торжественные канны, как флажки на демонстрациях, то можно выйти на Пушкинскую улицу, там есть «Пельменная» в подвале. Вовсе неплоха эта округлая сероглазая официантка Клавдия.

На этот раз за столиками народу было много, две потные подавальщицы сновали меж ними.

— Будьте любезны, а Клавдия…

— Выходная, — зло бросила пожилая официантка и побежала по своим делам.

Адрес у него был; прохожий указал, где улица Энгельса. Можно добраться пешком. «А, была не была».

Проезжую часть побили машины, тротуар сложен из каменных плит; было немало деревянных домов, некоторые из них вросли в землю. Вот и дом, который ему нужен: низ каменный, беленый, с грязными пятнами, а верх из черных, толстых бревен.

Арон поднялся по скрипучей лестнице, постучал в дверь. Никто не ответил. Дернул ручку, оказалось — открыто. Из глубины коридора тянуло паром, как при стирке. Арон двинулся туда и сразу же увидел Клавдию, простоволосую, в бюстгальтере, опоясанную фартуком. Она склонилась над железным корытом, яростно терла белье о стиральную доску.

— Эй! — крикнул он и засмеялся.

Она вскинула голову и замерла, лицо красное, глаза немного припухли.

— Шо? — спросила она, и он понял: она его не узнала.

— А не «шо», — передразнил он, — сама приглашала, адрес дала, а сейчас…

Клавдия стряхнула с рук мыльную пену, внимательно вгляделась, но все же не узнала.

— Привет из Полевского, — весело сказал он.

Теперь она смотрела на него настороженно:

— А чей же ты?

— Сам свой… Кормила ты меня в прошлый год. Инженер я. Ты же и посоветовала в Северский ехать.

И она вспомнила:

— Стриженый?

— Он!

Она откинула голову, засмеялась, упругое ее тело заколыхалось, на щеках образовались ямочки.

— О-хо-хо… Да разве узнаешь. Вон какой кудряш баской! Тогда болезный был, а сейчас ядровый. А ты где в Северском-то?

— У Николая Степановича в бараке комнату дали.

— С чужеродными? А пошто в дом к кому не пошел?

— На постой не хотел. В бараке хоть и камора, но своя.

— О господи! Дык я управлюсь, а ты в комнату. Вон дверь направо.

Минут через двадцать они сидели за круглым столом под рыжим абажуром с кистями, пили водку, закусывали селедкой, квашеной капустой, разваристой картошкой. Клавдия рассказывала: тетка ее померла, комнату ей оставила, так что она нынче невеста с приданым, тут же расспрашивала о поселке, но Арон мало что мог ей рассказать. Клавдия смеялась: приняла его тогда за блатного, не поверила, что инженер. «Все блатные инженерами или бухгалтерами прикидываются». Он показал ей заводской пропуск, она внимательно его просмотрела, кивнула: «Наш».

— А что же ты блатного в гости звала, адрес дала?

— Сама не знаю. Пришелся… Ну вот… А ты что ко мне? Иль в Северском дролиться не с кем?

— Да ты мне тоже пришлась тогда.

— Чем же? — довольная, спросила она.

— Добротой.

Она засмеялась:

— Через это и пропадаю. — И тут же запела: — Дроля нажил, дроля нажил, дроля нажил новую, ему долго не забыть меня, ветроголовую. — И, неожиданно оборвав песню, с тоской проговорила: — Ох, Антошка, пропащая я баба. Ко мне только пьяные лапаются. А я ведь взамуж хочу. Только мужиков всех поубивало, а новые не подросли. Ты-то меня такую не возьмешь.

— Не возьму. И не потому, что не нравишься. А я сам по себе должен быть. Один.

У Клавдии набежали слезы на глаза, потом она потянулась к Арону, обняла, прижалась лицом к груди, зашептала:

— Ой, и сладкий ты мой! Как же мне худо, дуре! Кто бы мне жальливой попался. Ох, любила бы… Ох… — И, вся прижимаясь к нему, снова запела: — Эх ты, милочка, любаночка, накажет тебя Бог. За то накажет тебя Бог — за неверную любовь! — И сразу потянулась к нему губами: — Целуй! Только жарчее целуй…

Он проснулся от птичьего щебета за окном. Клавдия спала, обняв его; ее гладкое лицо было умиротворенно; он послушал легкое, спокойное дыхание, подумал: в эту ночь к нему вернулось нечто важное, былое, его одарила женщина новой силой и уверенностью — не угасло молодое, человеческое в нем, и, наверное, только женщина, ее доброта способны возрождать такое. Ее ласки и любовь, даже краткая, но все равно светлая, как родник живой воды, могут укрепить веру и даровать надежду, потому такая близость священна и надо хранить ее в душе. Сведет ли их еще когда-нибудь жизнь? Может, и не сведет. Но чистая радость останется в памяти как благодарность судьбе.

Он тихо встал, чтобы не потревожить ее, оделся, вышел на утреннюю улицу. Обнаружил неподалеку чугунную колонку, умылся под ней, провел по подбородку. Конечно, ему придется заглянуть в парикмахерскую, прежде чем ехать в институт.

…Он прибыл рано, но все же решил пройти в кабинет профессора. За столом Мезенцева сидела очкастая старушка, она приветливо улыбнулась, осведомилась: не Кенжетаев ли перед ней? Уверившись, что это именно он, она сообщила: профессор ждет его у себя на квартире. Живет он в большом доме на улице Ленина, это в сторону ипподрома, и протянула бумажку с адресом.