Вне закона
Шрифт:
— А где братва? — спросил Кухарченко, — Мать-перемать!.. — Он ускорил шаг, вспомнив вдруг о своих командирских обязанностях.
Пока мы догоняли лошадей, по одному, парами, группами, к нам присоединилось человек двадцать. Отряд Дзюбы пропал, а у нас не хватало Щелкунова, пулеметчика Евсеенко, Гущина, мы не досчитались еще человек десяти — пятнадцати. Где они все? Шли молча — не шли, а скользили быстро и плавно, часто оглядывались на бледное зарево над лесом, с безотчетной злобой, почти ненавистью прислушивались к адскому скрипу телег и бряцанью велосипедов, вслушивались в подозрительные лесные шорохи,
Когда шлях вывел нас на опушку леса, за которым теснились хаты Князевки, а стрельба позади поутихла, Кухарченко вспомнил про мед, собранный урядником для немцев: «Не возвращаться же в лагерь с пустыми руками!»
К нашему удивлению, урядник, отпущенный Кухарченко, оказался дома. Кухарченко с помощью Самарина вторично пришлось спасать его от озлобленных неудачей партизан. Забрав огромный снарядный ящик с медом, — в темноте он был черен, как деготь, — партизаны живо погрузили его на подводу и не мешкая отправились дальше. Минут через двадцать мы смело вошли в Недашево — полиция этого села была истреблена нами еще в начале июля. Выяснив, что сельский маслозавод восстановлен немцами, мы погнали подводы в знакомом направлении. Барашков минировал на случай погони недашевский мост.
— А ну шевелись! — распоряжался Кухарченко, поглядывая на великолепный месяц. — Надо до света управиться. А я тут загляну к одному типу за гитарой…
Уже прокричали петухи, когда склад маслозавода был перегружен на подводы. Кухарченко шел по шляху, тренькая на гитаре.
— «Вот пришел Германии посол…» — напевал он под одобрительное ржание ребят популярнейший внешнеполитический, так сказать, вариант нецензурной песенки «Гоп со смыком» — патриотический отклик безвестного песенника на заключение тройственного пакта между Гитлером, Муссолини и японским микадо. «Черт побери! — осенило меня вдруг. — А ведь этот «Гоп со смыком» символ веры, политическое кредо «Лешки-фулюгана»!»
Он не допел песню. Немцы, сидевшие на чердаках недашевских домов и терпеливо дожидавшиеся рассвета, чтобы истребить нас всех до единого, увидев, что мы уходим, по сигналу своего начальника стали поливать трассирующими беззаботно шагавших по улице партизан. Сперва проревел МГ, и пулеметные трели были мигом подхвачены дробью винтовочных выстрелов и стрекотней автоматов. По улице неслышно из-за шума стрельбы промчалась подвода. На ней — ящик с медом. Бак держится крепко, а молочные бидоны свалились, расплескивая молоко. Мелькнуло перекошенное лицо Терентьева. Позади прыгал розовый бант на гитаре Кухарченко. На дороге валялась чья-то фуражка…
Через две-три минуты после начала обстрела почти вся группа собралась метрах в ста пятидесяти от Недашева, на пригорке перед оврагом, вокруг подводы с медом. Недосчитались четырех человек. За оврагом начинался лес… Но где же наши друзья?
Последним подошел Кухарченко. Он закурил, поглядывая в сторону громыхавших недашевских домов. Странное зрелище: на улицах ни души, а над крышами льются струи зеленых огоньков.
— Подводы оставили? — уничтожающе спросил нас Кухарченко. — Видали? Трассирующими лупят! Значит, засада не случайная — немцы нас ждали тут. — Он снова повернулся к нам — Сливки, молоко и масло оставили?
Партизаны пожимали плечами, усмехались невесело:
— Не до жиру…
— Четырех наших товарищей оставили? — спросил он, запуская ложку в ящик с медом.
Мы молчали — крыть было нечем. Но виноватым никто себя не чувствовал. У партизан так частенько бывает: нарезай в обе лопатки, перекличкой потом займешься.
— Слушай мое решение! — повысил голос Кухарченко, облизывая ложку. — Была не была, мы атакуем сейчас эту паршивую веску, выбьем фрицев и вернем наши трофеи! И я, ваш командующий, вас поведу!
Лица партизан вытянулись. Лес позади отодвинулся по меньшей мере на десять километров. Уж лучше бы Лешка-атаман берег персону будущего Героя. Ан нет, опять, на нашу беду, взыграл атаманский характер.
— Правильно я говорю, десантники? — обратился Кухарченко ко мне и Барашкову. — Правильно, орелики?
Я промолчал, а Барашков не выдержал:
— Брось, Лешка! Я не трус, но это дело пропащее. Не при ты против рожна. Лбом стенку не прошибешь. На «ура» их не возьмешь. Черт их знает — сколько их там!
— Ты что?! — взревел вдруг Кухарченко. — Командующему возражать?! Сполняй приказ, а то я из тебя шницель сделаю! Як блысну!..
Я не раз слышал, что Лешка-атаман дает в бою волю рукам, многим новичкам попадало от него, но поднять руку на Барашкова, на лучшего нашего диверсанта!.. Я встал перед Барашковым. Рядом встали десантники Колька Сазонов и Колька Шорин.
— Ты, Лешка, эту партизанщину брось! — тихо сказал Сазонов.
Отведя душу в длинной очереди ругательств, Кухарченко плюнул:
— Я бы вас одной правой. Не хочу руки марать. Да и как я потом буду с битым войском воевать? А ну устрой-ка, Жариков, артподготовочку! Дай им пить, угости из своего самовара. Их там тридцать гавриков с одним станкачом. Остальным — приготовиться к атаке! Приказ есть приказ. Посмертно, тот трус, кто командира бросит. А ты, Барашков, забыл, что не было в сорок первом такой части во всей Красной Армии, которая имела бы столько Героев, сколько наша? Причем — факт любопытный — все посмертно! — И Кухарченко забренчал на гитаре и, не выпуская изо рта самокрутку, запел фальшивым голосом переиначенную кем-то в отряде песенку:
Фрицев родила наша планета, Все же ей выпала честь — Есть резиденты, Есть диверсанты И партизаны есть…Жариков сунул в ствол ротного миномета первую мину. И все мы стали свидетелями поразительного акустического явления — Кухарченко даже рот разинул. Светло, зыбкая ночная тьма почти заметно распадалась в воздухе на зерна, на мельчайшие крупинки, все вокруг трепетало, дрожало, расплывалось. В необычайно тихом воздухе взрыв мины покатил влево и вправо два гигантских колеса грохочущего звука. Долго и звонко катились они по росе, уходя все дальше и дальше от деревни, переходя в зыбкий шорох, пока совсем не замерли вдалеке…