Внук Бояна
Шрифт:
— Чур меня! Чур!..
Княжич забежал вперед, к самым лапам медведя, взмахнул второпях мечом, да некстати хрупнул под ногой гнилой сучок, меч скользнул по кости. Хозяин трущобы взревел и рванулся к. Ярославу. А у того в ногах запутался сухой валежник, и княжич упал перед разъяренным зверем навзничь.
У Юрко не было ни меча, ни копья. Но он прошел в школе уроки находчивости. Кинулся к Ярославу и хотел оттащить княжича. Но в этот момент медведь навалился на юношей, рванул по плечу Юрко когтистой лапой — рубаха сразу окровенела: И все же Юрко успел выхватить у княжича меч и с размаху ударил под левую лапу медведя.
Подбежали друзья-школяры, стражи, выволокли их из-под тяжелой звериной туши и дивились: здоровенный зверина в княжьи сады пожаловал!
Княжич и Юрко стояли, облитые кровью, еще с дрожащими после смертельной схватки руками, и смотрели на Всеславу во. все глаза. Такой пригожей они ее еще не видели. А она, вся зардевшись, смотрела на румяное, с первым пушком ,на щеках, лицо Ярослава, давно тревожащее ее думы.
— Спасибо, княжич, — тихо сказала она, смущаясь. — Ты спас меня. Этого я не забуду.
— Не меня, а моего ровню благодари, — самоотверженно ответил Ярослав, указывая на Юрко.
— О, он храбр, как настоящий князь. Тоже Резанской земли?
— Нет, нет, княжна, я не княжеского рода, — поспешил отказаться Юрко.
— Кто же ты? — удивленно спросила Всеслава.— Княжий холоп?— Уголки ее рта презрительно опустились.
— Ратник Юрко из Черниговской дружины. А родом из Бояновых, бояр.
— A-а! Слышала про тебя. — Всеслава Опять улыбнулась ласково. — Твое песнопение в княжеском соборе доставляет высокую радость. Не зря тебя люди прозвали внуком Бояна.
— Ты даришь мне счастье добрыми словами. — Юрко оправился от смущения, отвесил глубокий поклон, приложив руку к груди.
— Вы оба счастливые, вы—воины! — воскликнула княжна. — Ведь нет у нас славнее человека, чем воин! Я хочу, чтобы вы стали как братья, родные! Вы спасли меня, вы омыты единой кровью — пусть это породнит вас...
— Мы рады этому! — живо отозвался Ярослав, и Юрко повторил его слова.
— Пусть так и станет. — Она увидела подбегавших нянек и заспешила: — Вы придете к нам в хоромы. Я так хочу. И расскажете многое...
Ярослав молча поклонился, а Юрко ответил:
— Того не пристало мне.
Но княжна топнула ногой, прикрикнув:
— Разве не слышал? Я так хочу! Или ты можешь не слушаться? — И она опять притопнула расшитым сапожком, но уже с улыбкой добавила: — Не перечь! Я — строгая!
— Но меня не допустят стражи.
— Скажи, что я приказала. Я поведаю об этом отцу. Все будет, как я хочу!.. И вы придете оба!
Женщины повели её и совестили за самовольство, за то, что девушкам, да еще княжнам, не пристало без материнского присмотра вести речи с юношами наедине.
И осталось в памяти Юрко розоватое от смущения юное лицо и голубые, как у самого князя Рюрика, глаза княжны, с чуть зеленоватым отливом. Много он думал о ней, не спал ночами, пока не пришла твердая мысль: соколу с лебедушкой никогда не дружить...
А с Ярославом у Юрко с этого дня завязалась настоящая братская дружба. Не расставались они ни в учении, ни в боевых походах на половцев.
Друзья бывали в хоромах князя Рюрика. В шахматы, резанные из слоновой кости, играли. Засиживались в старинной княжеской книжнице, где на полках было полно византийских, фряжских и славянских рукописей в кожаных переплетах. И какую книгу ни начнут читать —
Изредка друзья встречались в хоромах с Всеславой. Юрко пел под гусли и дивился: ее разным прихотям никто не перечил, сам князь нежил, исполнял все ее желания. Прочили ее в заморские царевны, где она будет жить в окружении изысканных рыцарей. Гадалки уже предрекли: «Быть ей повелительницей басурманов!»
Но Ярослав сказал другу:
— Никому ее не отдам. Она — моя лада! Она будет моим счастьем...
И Юрко ободрил его:
— Будет так. В песнях для нее я пронесу твою любовь. И погуляю на твоей свадьбе! Возьмешь в дружки?
— В браты возьму названые. Так нам велела моя лада. Будем мы побратимы... хотя ты и не княжеского рода.
Ярослав проговорил это с улыбкой, будто шутил, но тут же горячо, с досадой на свою участь, стал вспоминать:
— А я — княжич, но с первых лет жизни дружил с вотчинными ребятишками... В семье я был меньшой да хворый. Вот и отправили в вотчинное сельцо: выживет так выживет!.. А я радовался: нянька за мной, а я с дружками — в лес, в луга, на речку... Старший брат Роман редко наезжал в вотчину. Он уже Резанским князем стал. Приехал как-то по осени, оглядел меня... А я как раз гуся стрелой сшиб... Стою загорелый, окрепший... Он и говорит: «А Ярослав выправляется. Жаль, нет ему княжества... Пошлем его в Киев, на большое учение. Пусть он будет горазд в грамоте г-дивным помощником станет братьям князьям Глебовичам...» Так я и оказался в Киеве... Ни князь, ни боярин, как сокол на крутояре...
— Не горюй, — сказал Юрко, — придет пора, взлетишь... Братья тебе позавидуют!..
Слух о храбрости Юрко дошел до епископа Порфирия, и он, собираясь в поездку по монастырям, взял юношу в свою путевую .охрану. Теперь у епископа крепкая защита: Юрко ездил с десятком самых сильных витязей. А и сам — богатырь! И была в этих поездках большая радость: епископ становился ему как отец.
Раз ехали они верхом в Чернигов. Юрко — в кольчужке. Щит у него красный, с Киевским гербом: стоит крылатый архангел, обнажив меч. Татебный люд хоть и выскакивал из чащобы на дорогу, но, завидев блестящих витязей, в испуге нырял в заросли.
Епископ не оглядывался, молча задумчиво ехал вперед. Миновали деревушку, на окраине — постоялый двор у реки: над тесовыми воротами конский череп висит, и на шесте болтается по ветру пучок сена. Подъехали к забору. Разрумянившаяся красавица подала проезжим деревянный ковш с холодным пенистым квасом. Епископ выпил квас, вытер пену с усов, провел рукой по бороде, отряхивая брызги, не спуская с девицы глаз.
— Зело похожа обличием на княжну Всеславу,— и, лукаво глянув на юношу, заметив его порозовевшие вдруг щеки, пошутил: — Много добрых молодцев сохнет по княжне, по ее красоте писаной... А ну, кайся, отроче! Молчишь? Или скажешь, что не стерег никогда ее выход на церковной паперти? Или не встречал ее у расписных княжеских хором? Кайся, кайся, великий грешник!