Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
Шрифт:
И мне ближе, думает он. Я бы успел. Я бы перехватил их за Сикионом… Какой хитроумный даймон подсказал дуракам ехать к устью Минии? Сын Алкея тянется за мехом. Надо хлебнуть вина. Отвлечься. Третий день пути. Третий вечер подряд мальчишки упрекают друг друга. А кажется — вечность.
— Это вы!
— Нет, это вы предложили!
— Ты врешь!
Трещат ветки в костре. Искры летят в темноту. Там, в мягкой, вздыхающей тьме — коровы, пастухи, охрана. Басилей Поликсен расщедрился. Он бы сам расстелился от Арены до Микен, лишь бы опасный гость убрался побыстрее. Амфитрион смотрит во мрак. Свет костра разбивается
Твое второе имя — Харон-перевозчик.
«Гордись сыном, Алкей! — кричит дядя из прошлого. — Один он у тебя, зато мужчина…» Эхо разносит его слова над холмами. «Случись что, Алкей, — намекает дядя из вчерашнего дня, — без наследников останешься. У меня же — восьмерка законных, да еще приблудыш от рабыни…» Эхо пляшет на склонах. Ах, веселая нимфа Эхо! Каким богам ты донесла на ванакта микенского? Кто из богов расхохотался в ответ? Вот и сравнялись: у Алкея Персеида — один сын, у Электриона Персеида — один, и тот внебрачный.
Умри ванакт от яда или ножа — кто займет тронос?
— Вызов и перстень!
— Перстень и вызов!
— Какой перстень? — вздыхает Амфитрион.
— С ладьей!
— Со львами…
Перстень с ладьей Амфитриону незнаком. Таких побрякушек на островах — флотилия. Перстень со львами… Наутро после поминок по дедушке Пелопсу приходил Горгофон — или Амфимах? вечно он их путает… — искал перстень. Со львами. Жаловался: обронил спьяну. Весь дом перерыл. Не нашел, спросил простокваши. Голову лечил простоквашей, болела голова. Горевал: отец убьет. Перстень — отцовский подарок. Львы Микен, стражи города…
«Я возвел Львиные ворота, — рычит дядя из глубин памяти. — Я…»
Ворота знаменитые, что и говорить. Четыре глыбы известняка. Дубовые, окованные медью, створки. Одна притолока весит семьсот пятьдесят талантов [56] . На фронтоне — львы попирают алтари. Головы зверей обагрены кровью. Горит вишневый жировик [57] на солнце. Кто послал львов на далекий Тафос? Кто велел хищникам бросить вызов? Может статься, что и сам Горгофон. А искать приходил для туману. Кинется ванакт: где подарок? — гулял у родича, обронил.
56
Около двадцати тонн.
57
Стеатит — мыльный, или восковый камень. Темно-красный стеатит встречается редко.
И не спросишь у мертвеца: так? нет?
Сопят коровы в ночи. Храпят волы, выпряженные из телег. Храпят пастухи с охранниками. Взлаивают спросонья пастушьи собаки. Безгласные, стоят тени на краю. Чудится Амфитриону: за ними, темнее мрака, гуще дурной крови, встает иная тень — великая. «Что? — спрашивает Пелопс Проклятый. — Не рад мне, внук? Зря — я тебе лучший друг. Женись на Алкмене,
— Это вы!
— Нет, вы!
Это я, думает Амфитрион. Я — тоже тень. Я черной тучей висел над Электрионидами, толкая на безумство. Кому вы хотели утереть нос, глупцы? Сыну хромого Алкея?! Я никогда не хотел превзойти дедушку Персея. Соперничать с бурей? Отца же я не считал за соперника. Иначе, подобно сыновьям Птерелая, ринулся бы на вызов, как бык на красное — лишь бы сравняться с победоносным отцом. Или хотя бы заслужить его одобрение…
«Я виноват. На мне нет вины, и все же я виноват…»
— Ты обещал! — кричит Эвер.
— Что?
Не сразу Амфитрион понимает, что обращаются к нему.
— Ты обещал! Ты клялся, что из Микен отправишь меня домой…
На мальчишке лица нет. Лицо осталось там, в пене прибоя. Вся правая сторона — сплошной кровоподтек. Опухоль сходит медленно, как паводок с низин. По лбу прошлись когтистой лапой. Хорошо, глаз цел. Жуткая маска дергается, требует:
— Ты! Обещал!
— А ты обещал вести себя смирно, — напоминает Амфитрион. — Не пытаться сбежать.
— Сбежать? — слова Эвер не произносит, а выплевывает. — Ну конечно! Ты только и мечтаешь, чтобы я сбежал! Один, без оружия, в сердце ваших земель… Я стану рабом быстрее, чем доберусь до ближайшей гавани! Да и в гавани… Кто возьмет меня на ладью? Кто поверит, что я — сын Птерелая?! Такими сыновьями торгуют на невольничьих рынках…
— Так тебе и надо! — вмешивается Ликимний. — Кто просил вас слать нам вызов?
— Нас?!
И все начинается заново.
— Вставай, — будит Тритон. — Сбежали.
— Кто? Эвер?!
— Пастухи. Охрана. Собак забрали, да…
Унылые коровы жевали траву. Дремали волы. Сдвинутые, ждали телеги с пифосами. У погасшего костра спали мальчишки. Спинами друг к другу, сжав кулаки. Остальные исчезли — ни человека. Элейцы ушли ночью, по-воровски. Кому охота идти рядом с дурным вестником? По-своему люди Поликсена были честны: до Микен оставалось полдня пути.
— Коровы, — бормочет довольный Тритон. — Наши…
Стасим
Шторм шел на убыль.
Всю ночь он ярился, смешав небо и море. Молния Зевса скрещивалась с трезубцем Посейдона — брат восстал на брата. Изъязвленные перуном, волны-каракатицы текли сине-черным. Пронзенные зубчатыми остриями, тучи-гроздья сочились черно-синим. Кони морские и небесные топтали простор. Под их копытами мир бродил виноградным суслом, бурля от хмеля, рождающегося в муках. Горе кораблю, застигнутому бурей в открытых водах! Быть ему щепками, обломками, гнилой требухой! Быть его команде пищей для лупоглазых рыб… Нереиды, и те ушли на глубину, боясь превратиться в клочья пены. А братья-Олимпийцы все тешились молодецкой забавой, пока не прискучила им потеха.