Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
Шрифт:
В пасти змей держал шишку сосны.
— Начнем с начала, — сказал Анаксагор. — Мне донесли, ты год просидел под замком у басилея Филака. За что он посадил тебя в темницу?
— Я добывал жену моему брату.
— А я слышал, что за воровство.
— Можно сказать и так, — согласился Меламп.
В бороде целителя путалась улыбка — змейка в траве.
— Должно быть, это хорошо — любить своего брата. Меня боги обошли этой милостью. За что ты любишь брата? Он полезен? Послушен?
— Биант хороший. Честный. И обычный.
— А ты, значит, плохой, подлый и необычный?
— А ты, ванакт? Многие ли могут сказать о себе то, что я сказал о моем брате Бианте?
— Это и есть твои «да, да и нет»?
— Ты еще не задал мне вопросы, ванакт. Так, пустые разговоры.
Из щели выскочила мышь. Взобравшись на алтарь, она вцепилась в иссохшую лапку петуха — чье-то приношение. Змей, обвивший посох, мышку не пугал. Не устрашила ее и змейка-улыбка. Целитель повернулся к мышке, и под взглядом Мелампа зверек превратился в изваяние. Лишь подергивался кончик хвоста. Да сдавленный писк, полный предсмертного ужаса, огласил храм.
Меламп закрыл глаза, и мышь удрала.
— Хорошо, спрашиваю, — Анаксагор с интересом следил за мышью, пока та не скрылась из виду. Самообладанию ванакта мог позавидовать любой идол. — Я хочу, чтобы один человек не вернулся из вашего похода.
— Не вернется много людей, ванакт. Я же предупреждал: треть вакханок погибнет.
— Не притворяйся глупцом. Речь идет об одном человеке. Одном великом человеке.
— Насколько великом?
— Арголида устала от его величия. Арголида спотыкается под его тяжестью. Мы препочитаем мертвых героев. Ты в силах облегчить нам ношу, целитель?
— Да, ванакт. Мое первое «да».
— И ты не боишься говорить это здесь, в храме бога-врачевателя?
— А ты не боишься предлагать мне это здесь, в храме божественного лекаря?
— Я намерен излечить свою землю. Где, как не здесь?
— Я берусь за лечение. Мое второе «да», ванакт.
— Без колебаний? Без угрызений совести?
— Если я откажусь, я не получу мои два города. А если и получу, ты отравишь жизнь мне и моему брату. У тебя хватит яда на нас двоих. Верно?
— И снова повторю: ты умен.
— Я знал, что ты предложишь мне. Были колебания, были и угрызения. Все прошло, ванакт. Холодный, скользкий расчет. Я сделаю то, что ты хочешь. Ты дашь мне то, чего хочу я.
— Ты не боишься, что позже я захочу избавиться от тебя?
— Нет, ванакт. Вот они, мои да, да и нет.
Тени коверкали лицо статуи. Бог был раздражен услышанным. Согласно обычаям, на священной территории Пеона никто не имел права рождаться или умирать. Рожениц выносили за храмовые пределы, так же поступали с теми, у кого началась агония. Сейчас в присутствии божества рождался договор о смерти.
— Как ты намерен действовать? Яд?
— Оружие целителей — зелье. Яд — оружие змеи. Я владею и тем, и другим. Если Персей обезумеет, если он кинется истреблять аргивян и своих Горгон — кто заподозрит отравление? Нет, героя покарает божественный тирс Диониса. В это поверят без доказательств.
— Он умрет после ложной вакханалии?
— Нет. Зачем?
Взгляд, брошенный Мелампом на статую, говорил: я знаю обычаи.
— Твой ум острей моего, — признал Анаксагор. — После такого Персей будет проклят людьми. Изгнан из Аргоса, Тиринфа и Микен. Вряд ли кто-то согласится очистить его. Я, во всяком случае, не возьмусь. Убийца Горгоны — бродяга, раздавленный проклятием людей и осуждением богов… Ты — змея, друг мой Меламп.
— Благодарю, ванакт.
— Скажи, прорицатель… Нам удастся наш замысел?
— Я не вижу своей судьбы.
— Жаль.
— Но я вижу, что ты останешься ванактом Аргоса. В любом случае. Это тебя устраивает?
— Вполне, — кивнул Анаксагор.
9
Из трех дорог, начинавшихся от Дирасских ворот, та, что вела на Тегею, имела самый неприглядный вид. Не дорога — каменистая тропа, ведущая в горы. На повозке по такой пробираться — сущее наказание. Да и пеший замается ноги бить. Тем не менее, одинокий путник без колебаний выбрал Тегейскую. Вскоре городские стены скрылись из виду, а человек все шагал и шагал, упрямо и целеустремленно. Он спешил, едва сдерживаясь, чтоб не сорваться на бег.
Казалось, он спасается от погони, хотя никто его не преследовал.
Обогнув подножие Ликоны — Волчьей горы — человек остановился передохнуть в тени двух сросшихся кипарисов-близнецов. Стащил с головы шляпу, утер пот со лба. Как два дерева, давшие ему приют, походили друг на друга, так и сам путник лицом и телосложением напоминал Мелампа, сына Амифаона. Разве что крепче телом, и лицо простака — без тени мудрости, покрывшей морщинами чело прорицателя. Впрочем, сейчас на лбу Бианта залегла глубокая складка, усиливая сходство с братом.
Он извлек из сумки косматый мех, полный вина. Приложился к нему, утер губы. Рубиновые капли, оставшиеся на ладони, напоминали кровь.
— Ты умный, брат. Умнее меня.
Кипарисы зашептали, соглашаясь.
— Я всегда тебя слушался. Но так нельзя. Нельзя!
Крик, эхом отразившись от скал, заметался меж темно-зелеными копьями деревьев, взбегавших к вершине горы.
— Я клялся. Я сдержу слово. Никому из людей…
Вернув мех в сумку, Биант глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и, нахлобучив шляпу, двинулся дальше. Словно боялся, что решимость в последний миг оставит его. Впереди открывался вид на гору Хаон. Брат Мелампа держал свой путь к ней.
Тени облаков неслись по склонам. Мнилось — горы, как корабли, плывут в бирюзовом море неба. Медвяно благоухали заросли тамариска, неся розово-сиреневую пену соцветий. Хор цикад и кузнечиков выводил извечный гимн Гелиосу. Издалека доносилось журчание водного потока. Путник миновал гранатовую рощу, чьи плоды еще не налились багрянцем зрелости; нырнул под ветви старой оливы, свисавшие до земли. Шум воды стал отчетливей. В нем различались переливы и всплески, звонкая дробь капель и бурный рокот. Краткий бег по камням — ступеням, ведущим в жилище чудовища — и путнику открылись шесть потоков, что вырывались из недр горы. Здесь подземная река Эрасин, текущая в утробе матери-Геи, являла себя людям.