Внутреннее обозрение
Шрифт:
Потому я и полагаю, что петербургская скверная погода и осенние расположения должны отражаться и на всей России. Может быть, отражение это произойдет не с такой быстротою, как бы желательно было, но это только благодаря недостатку у нас усовершенствованных путей сообщения… Россия наша велика и обширна; поэт совершенно прав, сказавши:
Из конца ее в конец Не доскачет твой гонец И в три года с половиной!24
Неточная цитата из поэмы Пушкина «Медный всадник» (1833).
Еще бы доскакать по нашим дорогам, да еще как на станциях будут задерживать!..
Но все-таки из Петербурга гонец доскакивает во все концы скорее, чем из других пунктов России. Например, от Петербурга до Одессы считается, по последнему изданию почтового «Дорожника», 1705 верст, а от Москвы – 1362, и, несмотря на то, петербургская почта приходит в Одессу целыми сутками скорее, чем московская. Явное преимущество на стороне северной столицы…
А все-таки поздненько приходит почта даже и из Петербурга. Например, 20
4
До востребования (фр.). – Ред.
Но иногда в провинциях, даже самых отдаленных от Петербурга, появляется петербургская новость одновременно, даже, пожалуй, раньше, чем в самой столице, просто по сочувствию и предчувствию. Такова, например, и осень, которой, кажется, суждено составить единственный предмет моего обозрения. В самом деле, с самого приезда в Россию я встретился с осенью, хоть это и было еще в конце июня.
Возвращался я из тех стран, где можно, не компрометируя себя, наслаждаться весною, настоящею весною, где круглый год живут не взаперти, а на воле, —
Где воздух чище, солнце ярче, Лазурь небесная светлее, Страстнее речь, объятья жарче И злоба глубже и вернее {25} .Подъезжал я к Одессе и думал: вот, хорошо, что не прямо в Петербург попадаю я, все-таки переход будет не так резок: я здесь еще встречу лето… Подъехал: господи боже мой! Какое лето! Дождь ливмя, слякоть непомерная… Солнце, правда, горячо, да и от него скоро мы скрылись, ибо должны были по доброму часу провести в таможне…
25
Добролюбов цитирует свое стихотворение «Цвела весна… в столице душной…» (1856).
«Вот тебе и переход», – думал я, выходя из таможни и садясь на дрожки, едва видневшиеся из-под грязи. И с горя заговорил с извозчиком; узнав, что он крепостной, я спросил:
– Что же, у вас по крестьянству с помещиками все хорошо?
– Все хорошо.
– А тут по соседству, я слышал, какие-то были неприятности? {26}
– Нет, кажись ничего… Вот на Ланжероновой даче земля обвалилась, так это разве? – И он сделал мне описание обвала – такое толковое и ясное, что я получил о нем совершенно отчетливое представление, которое несколько затемнилось только тогда, когда я увидал рисунок обвала в «Иллюстрации» {27} .
26
В конце марта – начале апреля 1861 г. крестьяне более чем 20-ти деревень Одесского уезда Херсонской губернии отказались выполнять барщину, считая себя совершенно свободными после Манифеста 19 февраля. Для подавления волнений была введена военная команда. Об этих событиях 15 мая 1861 г. было сообщено в «Колоколе».
27
Изображение обвала морского берега на территории дачи графини Ланжерон близ Одессы было помещено в газете «Иллюстрация» 22 июня 1861 г.
Дорогою, вспомнив, что у меня русских денег нет, меняю я французский золотой: жид дает мне за него 5 руб. 50 коп. Приехав, даю рублевый билетик извозчику – он мне сдает какими-то бумажками. Бумажка потерта и разорвана, вставлена в рамки, как у нас обыкновенно делают с ветхими кредитными билетами: на ней можно разобрать: 10 копеек, valable pour dix copeks [5] , и четкую подпись: Абаза. «Что это такое?» – «Чарочные», – отвечает извозчик. Что за диковина!.. Обращаюсь к служителю гостиницы, тот подтверждает, что эту сдачу можно брать без опасения, что абазовские деньги ходят отлично и что за них даже промен платится. «Как промен?» – «Да-с, теперь за серебро промену платится у нас семь и восемь копеек, а ежели хотите абазовских получить, так четыре или пять заплатите… А ходят одинаково… Вот алексеевских не берите-с: они только у него в гостинице и берутся, а ходу настоящего не имеют» {28} .
5
Стоимостью в десять копеек (фр.).-Ред.
28
Недостаток серебряных и медных денег, особенно в провинции, вызвал обращение квитанций – расписок, которые давались местными дельцами вместо сдачи. В данном случае упоминаются расписки одесского откупщика Абазы и купца Алексеева, хозяина гостиницы и ресторана в городском саду.
Хорошо, думал я, это значит – опять безденежье. Вот тут, видно, Петербург бессилен: не шлет денег в провинции, хотя и необыкновенно богат сам, как возвещал М. П. Погодин! {29} А впрочем, скорее надо полагать, что денег-то и вообще у нас не очень много. Но по крайней мере все же хоть для размена есть что-нибудь, а за Петербургом и в этом недостаток. Я при проезде от Одессы до Петербурга обозрел и даже прочувствовал этот недостаток, и потому, пожалуй, распространюсь о нем.
29
Имеется в виду статья М. П. Погодина «Три вечера» (Акционер, 1861, № 22, 16 июня, и № 23, 23 июня), в которой в частности, описывался богатый бал в Петербурге и говорилось об обилии предметов роскоши в магазинах Невского проспекта.
В Петербурге еще, кажется, в мае месяце состоялся указ о выпуске 6 000 000 разменной серебряной монеты, 72-й пробы, и 3 000 000 медной, 32-х-рублевого в пуде достоинства. В Петербурге, вследствие того, прежняя мука с разменом денег почти прекратилась. Но недалеко вышли новые денежки за пределы Петербурга: до Москвы еще доехали, а до Казани уж никак… Даже во Владимире уж начинается недостача мелкой монеты, а за Владимиром – на свои кредитные билеты
Всяк надежду кинь {30} .30
Из песни И. И. Дмитриева «Всех цветочков боле Розу я любил» (1795).
Спросите себе что-нибудь на станции, хоть копеек на 40, и дайте рубль: «Помельче нет ли-с?» – стереотипный запрос. Говорите, что нет, вам объясняют, что надо менять посылать, и, заставив вас прождать минут десять, приносят вам 55 копеек. Вы замечаете, что недостает 5 коп., и узнаете, что это – за промен. «Да какой же промен? Я сдачи требовал, а не деньги менял», – возражаете вы. «Да что же нам-то делать, – получаете в ответ, – мы сами платим». И этим вы должны удовлетвориться.
Впрочем, вероятно, есть немало господ, которые не так легко удовлетворяются: нередко вы встречаете продавцов, которые предварительно спрашивают вас: «Есть ли мелочь?» – а иначе не хотят отпускать товара. Им, видно, приходилось иной раз жутко от покупателей, не хотевших ни под каким видом платить промена.
По многим известиям, безденежье особенно сильно чувствуется, и уже несколько лет, в западном крае. Но хорошо положение дел и в южном: в Полтаве, во время ярмарки, платили 12 коп. промену на рубль; в Харькове платится 10 коп. В маленьких городах не знаешь, что и делать с своими рублями. Я ехал на перекладных от Николаева; на первых станциях принужден был отдать всю мелочь, какая была, на следующих – рублевые бумажки; с этими еще кое-как ладилось, потому что платить все приходилось 85 да 90, так сдачи не много было нужно. Но вот станция, где я позавтракал, – за прогоны и завтрак надо заплатить 1 руб. 45 коп., а у меня только трехрублевый билетик. Станционный смотритель решительно отказывается дать сдачу и предлагает подождать, пока подъедут другие проезжие. Я говорю, что запишу в книгу: «Промедлено столько-то, по неимению у смотрителя сдачи на 3 рубля». – «Запишите, говорит, что же мне делать, когда нет?..» К счастью моему, действительно скоро подъехал новый проезжающий, и я получил сдачу. Такие случаи повторялись со мною три или четыре раза… Тут-то я узнал, как несправедлив род людской; я ехал до Харькова от Николаева по собственной надобности, с подорожного на пару (ибо на большее количество коней не имею права), ехал во время Полтавской ярмарки и ни разу не был задержан неимением лошадей и только два раза имел неприятные объяснения с станционными писарями. Один высчитал мне прогоны за три лошади; я сказал, что он ошибся, что следует меньше; он тотчас согласился, но прибавил, в виде оправдания: «Уж надо бы за троечку заплатить-с». – «Это отчего же?» – «Да гон больно велик-с». Я сказал, что такой резон для меня неудовлетворителен, и писарь оставил меня в покое. На другой станции писарь записал мне три лошади. «Отчего же три? Я еду на паре». – «Вы и платите за пару». – «Зачем же в книге стоит три?» – «А это потому, что вам третью припрягут-с: тут дорога плоха». Я было успокоился и вступил в разговор с сидевшим тут же местным священником. Но когда подали лошадей, я увидал, что запряжена пара. Я вернулся. «Где же третья лошадь?» – «Да уж не запрягли», – проговорил нехотя писарь. «Ну, так поправьте же в книге». – «Поправим-с». – «Да уж вы, пожалуйста, сейчас же», – и я раскрыл книгу, скромно уложенную на окне. Делать нечего, писарь начал выправлять счет. «Вот, батюшка, что ваш сын-то духовный делает», – обратился я к священнику. «Я в эти дела не вмешиваюсь, мое дело сторона», – с каким-то испугом возразил священник… Я поспешил его успокоить насчет моей безвредности… Вот и все. А то езда по всему тракту была без задержек лошадьми. Зато деньги задерживали сильно… Кое-как доехал я до города Александрии; было часа два. У меня не осталось уже ничего мельче 25-рублевой бумажки. Смотритель, конечно, пришел в ужас и послал меня в казначейство. Я обрадовался и побежал. Прихожу – встречаю дряхлого солдата, спрашиваю, где чиновники, – все разошлись. «А присяжный?» – «И присяжного нет», – «Куда же он девался?» – «А кто ж его знает?» – «А дежурный чиновник?» – «Обедать пошел. Да вам что?» – «Деньги разменять нужно». – «Ну, не разменяете: деньги все отослали сегодня». – «Куда отослали?» – «А кто ж их знает?» Так с тем я и остался. Ворочаюсь на станцию, рассказываю: что же делать? «Подите в гостиницу напротив, – хороший промен дадите трактирщику, так, может, и разменяют». Пошел я в трактир, спросил себе чего-то, хоть и есть вовсе не хотелось, и завел речь о деньгах. Трактирщик не меняет ни за какие благополучия – видно, в самом деле мелочи не имеет. «Да как же вы не запасаетесь мелочью для сдачи?» – «А где бы ее взять-то?» – «А казначейство – небось далеко?» – «То-то что далеко. Поди-ко туда, такой тебя так поворотит, что забудешь в другой раз прийти. Намеднись на рубль меди получить – так и то часа два дожидался, да еще чуть по шеям не досталось…» Кто был таинственный он – я не расспрашивал: может быть, дряхлый солдат, которого я видел, а может – и домовой какой-нибудь, обитающий в здании александрийского уездного казначейства… Я бы, конечно, исследовал этот вопрос, но меня занимала тогда другая дума, более практическая: где же достать мелочи? Послали было меня к какому-то фабриканту, у которого предполагались деньги; но я не умел найти и входа к нему: ставни были заперты, на дворе рычали собаки, я сообразил, что почтенный человек уже почивает после обеда и беспокоить его бесполезно… Вы не претендуйте на подробность моего рассказа: сообразите, что дело было вовсе не шуточное – я должен был оставаться по крайней мере на сутки в Александрии, чтобы дождаться завтрашнего присутствия в казначействе и умолить свирепого его разменять мне двадцать пять целковых, четверть той суммы, которой немедленный размен в одни руки обязателен для него по самой надписи на кредитных билетах… Но перспектива целых суток в городишке была плачевна; я уже посматривал, нет ли где магазина или просто лавки, где бы можно купить чего-нибудь втридорога, рубля на 4–5, чтобы получить вожделенную сдачу. Нет ничего! Вдруг вижу вывеску: акцизная контора. Дай, думаю, попытаюсь, зайду в акцизную контору. Вхожу; мне навстречу выходит почтенный господин, которому я и объясняю свою надобность. «С большим бы, говорит, удовольствием…» Я так и похолодел, услышав это начало… И конец, точно, не обманул меня: «Но вы пришли немножко поздно; я вот только что сегодня внес в казначейство две тысячи рублей, и все мелочью». При этом на лице моем выразилось, должно быть, что-то до того плачевное, что в глазах самого почтенного господина показался некоторого рода испуг, и он поспешно спросил: «А вам сколько нужно?» – «Ах, двадцать пять рублей, – выговорил я с надеждой и рыданьем в голосе, – я, кажется, сказал вам…» – «Посмотрю, не сыщется ли у меня», – проговорил господин и вышел. И ведь что бы вы думали? – разменял, разменял, не взявши даже ни копейки за промен! Я до сих пор не могу об этом вспомнить без восторга… И как же за то благодарил-то я моего спасителя! Хотел даже дать обещание – никогда после этого не говорить ничего против откупа, да рассудил, что это бесполезно – ведь он сам собою уничтожается в скором времени {31} . Потому я ограничился только тем, что добежал вприпрыжку до станции и принялся торопить запряганье лошадей, как будто думая наверстать три или четыре часа, потерянные на станции из-за этой 25-рублевой бумажки…
31
См. примеч. 7 к статье «Внутреннее обозрение» (наст. т., с. 701).