Внутренняя война. Том 2
Шрифт:
Проклиная себя, Элгарт боролся с зевотой, со слипающимися глазами и желанием завалиться набок – и заснуть. Он хотел задать жрецу новые вопросы, но сомневался в своей способности логично выстраивать предложения.
Сам отец Скурн продолжал говорить – все тем же глубоким, добродушным голосом.
– Вы просили духовного руководства. Я могу только описать то, что вижу в вас. Сыновья мои, вы так же различны внутренне, как и внешне.
Он посмотрел на спутника Элгарта.
– Вы, магистр, несете в себе истину. Вы знаете, кто и что вы есть, и вы цепляетесь за эту истину.
А ты, сын мой, – усталый взгляд жреца повернулся к Элгарту. – Ты чувствуешь большую потребность во сне, не так ли? Твои глаза слипаются. Свет кажется тебе слишком ярким. Это потому, что ты находишься в состоянии войны с самим собой. Ты знаешь правду, но ты борешься с ней. Мои слова звучат внутри тебя. Они поражают духом признания, которое стремится стать музыкой. Но ты отказываешься слышать их. Пока твое сердце пытается взлететь, твой разум сдерживает его. Ты цепляешься не за истину о том, кто и что ты есть, а за неуместную веру в то, что ты должен быть кем-то другим. Борьба истощает тебя.
Открой себе истину, сын мой, если ты не можешь признаться в ней мне. Ты не тот человек, которым пытаешься быть.
Между одним и другим подавленным зевком одна сторона натуры Элгарта сардонически насмехалась. Другая страдала от боли.
Но это противоречие было ему знакомо, так же знакомо, как и дыхание. И в этом противоречии скрывалась какая-то сила. Она позволила ему собраться. Быстро моргая, Элгарт заставил себя смотреть сквозь невыносимый блеск ламп. Обеими руками он схватился за край стола. И постепенно он смог сосредоточить взгляд на жреце.
– Скажи мне одну из своих истин, отец, – прохрипел он. – Ваш великий бог придет сюда?
Лицо отца Скурна впервые изменилось. Мышцы вокруг глаз едва напряглись, хотя он почти не щурился. Руки на груди сжались.
– Придет? – переспросил он тоном, острым, как осколок гранита. – Он не приходит и не уходит. Он здесь. Он везде и нигде, во всех землях сразу и ни в одной.
Он один из богов.
Это было слишком для Элгарта. Он никогда не простит себя, если его друг пострадает. Собрав в кулак остатки своего неповиновения, он произнес:
– А если он «один из» богов, то должны быть и другие. Возможно, они тоже достойны почитания.
На этом силы его иссякли. Зловещий дым накрыл его сознание. Элгарт не мог сопротивляться ему. Сосредоточенность покинула его, как если бы была рассеяна чарами. Вероятно, он уснул.
Элгарт не мог вспомнить, как он и магистр Пильон покинули храм. Извинился ли он? Поблагодарил ли жреца? Пообещал ли зайти снова? Или отец Скурн отпустил их? Элгарт не имел ни малейшего понятия. Он стал самим собой не раньше, чем очутился на улице под светом послеполуденного солнца и вдохнул чистый, непротиворечивый воздух.
«Пока твое сердце пытается взлететь наверх, твой разум сдерживает его». Неужели это так? После всего, что он узнал от Амандис и Фламоры давным-давно? Да и от короля Бифальта позже? После всего, что он видел, делал, после всей его многолетней службы?
Нет, он не мог в это поверить. Не тогда, когда он, наконец, чувствовал солнечное тепло на своем лице и дышал честным воздухом. Отец Скурн говорил искренне. То, что он сказал, было похоже на правду. Но в этом заключалась его теургия: тот ее вид, с которым Элгарт никогда раньше не сталкивался. К счастью, Элгарт привык к своей собственной разделенной природе. И не просто привык: он был обучен. Он мог принять любое утверждение, одновременно с этим подвергнув его сомнению.
Он научился выбирать. И он любил свою жизнь.
Во всяком случае, у Элгарта сейчас были и более важные проблемы. Он и магистр шли рядом. Пильон направлялся домой. Элгарт провожал его. Почти незаметно поодаль следовали Хауэл и Флакс: Флакс шла на некотором расстоянии впереди, Хауэл – позади.
Когда туман в голове Элгарта рассеялся, он вспомнил, что ему и его другу нужно было поговорить.
Магистр шел быстро, быстрее, чем обычно, когда бесцельно прогуливался. Он шагал вперед, опустив голову и плотно сжав губы. Каждая грань его маленькой фигуры была напряжена до предела. Элгарт почти чувствовал узлы мускулов под его серой мантией.
«Вот черт!» – пробормотал шпион про себя. Что он сделал со своим другом?
Осторожно, стараясь подстроиться под темп шагов Пильона, он позвал:
– Магистр?
– Как ты мог? – Тот даже не взглянул на Элгарта. Уставившись на дорогу под своими ногами, он негодующе прорычал. – Я называл тебя своим другом. Как ты мог сделать это со мной? Не сказав ни единого слова, чтобы предупредить меня?
– Я и сейчас твой друг, – ответил Элгарт. Внезапно он понял, что подошел к краю той самой тайны, что напугала магистра Фасиль. – Ради тебя я взял с собой нож. Что я сделал с тобой?
– Вот это, – отрезал Пильон.
– У этого есть имя? – спросил Элгарт. Когда его спутник не ответил, он продолжил:
– Тебя обидело то, как жрец провел границу между знанием и истиной?
– Что? – удивился магистр. Это удивление было искренним, в нем не скрывалось насмешки. – Это же абсурд. «Истина» того, кем и чем я являюсь, – самопознание. «Знание» о лампах и винтовках – это истина о том, что они из себя представляют и что с ними можно сделать. Каждое слово, вылетавшее из уст этого человека, не более чем шелуха.
И ты сам знаешь это. – Пильон так и не поднял головы. – Эти слова усыпили тебя. – Он сжал кулаки, бесполезно размахивая ими в воздухе. – Почему ты выбрал меня, чтобы услышать их?
Осторожно пытаясь нащупать ответ, Элгарт настаивал:
– Я твой друг. Я бы достал нож ради тебя. А ты – мой друг. Ни одного другого магистра я не могу назвать своим другом. Ни один другой магистр не назвал бы меня своим.