Внутри, вовне
Шрифт:
Марк спросил, каким образом Моше Лев смог получить доступ к архивам британской разведки, где хранилось досье на Клауса.
— О, он уже тогда был очень важным человеком, — беззаботно сказала Ли. — Он в Иерусалиме знал всех и вся.
— Как так? Он ведь был тогда всего-навсего преподавателем истории в университете.
Ли не любит, когда ее рассказы подвергают сомнению.
— Он же был летчиком-любителем, так? Ну так вот, а начальник британской разведки тоже был летчиком-любителем, они оба занимались в одном и том
— Что говорит Моше о ходе военных действий?
— Это тебя не касается.
Молчание. Марк сделал мне знак глазами.
— Если на то пошло, он говорит, что самое худшее уже позади, — сказала Ли, сверкнув глазами, — и мы их разобьем в пух и прах. Сначала сирийцев, потом египтян.
Я знаю, что Ли это только что выдумала. Я научился догадываться о том, каковы дела на фронте, по тону ее голоса в телефонной трубке. Она живет в Рамат-Ране в снятой квартире неподалеку от дома генерала Лева, и я каждый день ей звоню. И с каждым днем в ее голосе все меньше энергии и бодрости и все больше озабоченности.
— Он действительно так сказал? А он не сказал тебе, что на южном фронте — сплошной разброд? Что генералы не разговаривают друг с другом и никто не выполняет приказов Дадо? Что Моше Даян в таком отчаянии, что впал в полную прострацию?
— Откуда ты взял всю эту чушь? — воскликнула Ли. — От этой своей вертихвостки?
Марк — джентльмен, и он пропустил было этот эпитет мимо ушей, но Ли вошла в раж.
— Как тебе вообще не стыдно: ведь ее муж — на фронте, сражается с египтянами! Как ты можешь сам на себя смотреть в зеркало, когда бреешься?
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Да ну тебя! Мы же — в Израиле. Хочешь, я назову ее по имени?
— Когда разразилась война, они начинали дело о разводе, — резко сказал Марк. — Может, сменим тему?
Не успели Марк и Ли уйти, как зазвонил телефон и женский голос с сабрским акцентом сказал:
— Вас вызывает премьер-министр.
После минуты молчания, позволившей мне оправиться от изумления, я услышал в трубке знакомый прокуренный голос:
— Дувидл, в чем дело? Вы в Израиле, и вы не пришли повидать Голду?
С тех пор как я впервые познакомился с Голдой, я всегда был для нее «Дувидл» — то есть «маленький Дэвид».
— Простите, госпожа Меир, но я полагал, что вы сейчас очень заняты.
Она издала какой-то звук — то ли смешок, то ли ворчание.
— Вы так считали? — пауза; тяжелое дыхание. — Кстати, Дувидл, примите мое сочувствие. Как здоровье вашей матери?
— Спасибо. Сегодня врачи были более обнадеживающими.
— Сколько вы пробудете в Израиле?
— Гм… Это зависит от маминого состояния. Оно очень серьезно.
— Да. Я знаю. Мне сообщили. И все-таки, Дувидл, вы можете нам помочь, если поскорее вернетесь домой.
— Когда, госпожа Меир?
— Сегодня вечером.
У меня закололо, словно иголками, под мышками, по спине и по ногам до самых пальцев.
— Госпожа Меир, скажите мне, что я могу сделать, я все сделаю.
— У меня совещание. Вы пробудете некоторое время у этого телефона?
— Да.
— Дувидл, все будет хорошо, — сказала она, и теперь она говорила явно очень серьезно, опуская слова, как тяжелые камни. — Мы не откажемся ни от какой помощи. Но если мы и не получим помощи, все равно все будет хорошо.
Откуда она узнала, что я в Израиле? Откуда она узнала про маму? Как видно, Ли права: мы в Израиле. Надеюсь, до того как я улечу, я смогу из тех же источников узнать, что с Сандрой. Не знаю, как я предстану перед Джен, не узнав этого.
Вот почему я сижу здесь на балконе над своей рукописью, пытаясь ее продолжать, и жду телефонного звонка, а в мыслях у меня сплошная каша. Прошло два часа. Чемодан у меня уже уложен.
Глава 76
Коронки для Бобби
Незадолго до двадцать пятого июля, когда я все больше и больше скучал по Бобби, мне пришло в голову, что хорошо было бы что-нибудь ей подарить на память обо мне. Так вот, как вы помните, я уже упоминал, что Бобби улыбалась несколько по-особенному — не приоткрывая зубов. Дело в том, что два верхних зуба у нее были обесцвечены и в них были очень заметные темные прожилки. Бобби, видимо, это хорошо знала и потому, когда улыбалась, хотела этот дефект скрыть. Ну и я решил подарить ей коронки на эти два зуба.
Она позвонила мне сразу после прибытия, прямо с автовокзала; голос ее звучал приветливо, хотя немного утомленно. Когда я попросил ее сразу приехать ко мне (я, конечно, хотел как можно скорее сказать ей про коронки), она с сомнением переспросила:
— Прямо сейчас? Ты уверен? Разве вы с Питером не работаете?
— Питер уехал в Джонс-Бич.
— О! — Она несколько секунд размышляла; в трубке слышались отдаленные гудки и тарахтение автобусов. — Ладно, я заскочу — может быть, на несколько минут. Я с дороги грязная и растрепанная, но мне хотелось бы показать тебе свой загар. Рой построил себе бассейн, и мы с Моникой из него не вылезали. Но я так растолстела: ты меня не узнаешь.
Я ее узнал. На ней было знакомое легкое серое платье; что же до того, что она растолстела, то если она и прибавила в весе фунт-другой, это делало ее только более соблазнительной.
— Привет, Бобби! Да, ты таки загорела!
Мы скромно поцеловались в темной прихожей, не прижимаясь друг к другу.
— Как мистер Голдхендлер? — спросила Бобби с искренней озабоченностью. — Он поправится? Я очень о нем беспокоилась.
— О, это долгая история. Он, наверно, еще несколько месяцев не сможет работать.