Внутри, вовне
Шрифт:
Должно быть, было вполне естественно (как вам может объяснить любой психоаналитик средней руки), что Розина реакция на это открытие вылилась в затаенную ненависть не к ее мужу Йегуде, а к моему отцу. Роза не могла простить ему всей этой груды виктрол, из-за которых она так опростоволосилась. На Йегуду же она всю свою дальнейшую жизнь более или менее просто не обращала внимания. Они до сих пор женаты, они бродят мимо друг друга по своей квартире в Майами. После того как Йегуда всю жизнь был завзятым атеистом и американским ура-патриотом, он на старости лет вдруг обратился к религии. Когда бы вы его ни встретили на племенной «бар-мицве» или свадьбе, он сразу же принимается клеймить позором нечестивые обычаи Греховной Америки. А тетя Роза продолжает есть свиное мясо, не видя никаких причин менять свои привычки только из-за того, что ее супруг,
Ну, так вот, музыкальный магазин дяди Йегуды в конце концов прогорел. Затем так же прогорело ателье химчистки, затем — скобяная лавка. В тех редких случаях, когда Йегуде перепадали какие-то деньги, он, по словам мамы, незамедлительно напяливал их на Розины плечи в виде мехов. Мама утверждает, что за много лет до того, как она надела первый в своей жизни мех, у Розы уже была меховая горжетка, меховая жакетка и меховое манто. Может быть, мама слегка преувеличивает, а с другой стороны, это может объяснить тот факт, что Роза родила Йегуде троих детей. Как я понимаю, мой отец периодически брал ссуду в банке и помогал Йегуде открыть очередное дело. Йегуда постепенно распродавал в убыток все свои запасы, тем временем живя на валовую выручку и радуя тетю Розу новыми мехами. После того как наступал крах, та же история повторялась снова и снова: Йегуда с помощью папы открывал новое дело, которое снова прогорало, а тем временем тетя Роза рожала нового ребенка.
Примерно в то время, когда папа доставил в Америку «Зейде» и тетю Фейгу, что влетело в копеечку, Йегуда в очередной раз прогорел — на этот раз, кажется, с магазином по продаже кухонно-ванных принадлежностей. Он задумал открыть торговлю дешевыми украшениями для одежды и хотел, чтобы папа раздобыл ему начальный капитал. Но тут мама взъерепенилась и пресекла эту затею: хватит, сказала она, больше никаких мехов для тети Розы из папиных заработков! Тогда папа повел Йегуду в банк, где Йегуда сам взял ссуду, выписав несколько векселей. Однако папа вынужден был гарантировать эти векселя, так что потом все опять пошло по-старому. Йегуда регулярно задерживал платежи, и папа регулярно платил по векселям, да еще с процентами. Поскольку формально должником числился Йегуда, то банк каждый раз посылал требование об уплате сначала ему, и Йегуда воспринимал это как невыносимое оскорбление, нанесенное ему по папиной вине.
По мнению дяди Йегуды, папа сумел уехать в Америку только потому, что выдал себя за Йегуду, дабы отбояриться от царской рекрутчины. Не будь Йегуда белобилетником, папа мог бы по сей день ходить в военном мундире и есть свинину где-нибудь на Урале или в Омске — если бы его вообще не укокошили в мировой войне. Йегуда ощущал себя папиным освободителем, папиным спасителем. Так как же папа осмеливается позволять гойскому банку донимать его, Йегуду, какими-то дурацкими векселями?
Это был веский аргумент, хотя на самом деле, после того как папа сбежал из Минска, у Йегуды, в сущности, не было больших неприятностей. Все кончилось тем, что, когда Йегуда снова объявился, унтер, ведавший рекрутским набором, счел за благо согласиться на пятирублевую взятку и позабыть обо всей этой истории: ведь птичка все равно уже упорхнула. Как-то я спросил дядю Йегуду, почему все-таки он получил белый билет. В ответ дядя почему-то взбеленился и стал яростно кричать что-то о виктролах, свинине и векселях. После этого я никогда не поднимал этого вопроса, и он до сих пор остается необъясненным.
В конце концов донельзя разобиженный Йегуда ударился в амбицию и вместе с тетей Розой переехал в Вашингтон-Хайтс, порвав все дипломатические отношения и с банком и с папой. После этого мы видели его и тетю Розу очень редко. Лет тридцать спустя они появились на «бар-мицве» моего сына Александра; тетя Роза была вся скрюченная из-за какой-то спинномозговой болезни, оба они были седые, и дядя Йегуда к тому времени уже ударился в религию. Он при всех устроил грозный перекрестный допрос старшему официанту относительно десерта и отказался к нему притронуться, крича, что в нем наверняка есть то ли масло, то ли свиной жир — не помню уж, что именно. К тому времени папы уже почти двадцать лет не было в живых, но мама была в полном здравии. Она сразу же разделала Йегуду под орех, и в конце концов он нехотя съел полдюжины бисквитов.
Короче говоря, переезд из определенных кварталов Бронкса означал разрыв с племенем — почти полный, как было с Йегудой, и достаточно реальный, когда мы сами переехали в Манхэттен. Оглядываясь на свое детство и юность, я вижу, что нашим внутренним миром всегда была семья, племя, «мишпуха». Кого-то из родственников можно было любить или не любить, можно было предпочитать им общество того или иного человека из внешнего мира, но «мишпуха» предъявляла определенные кровные притязания. До некоторой степени это и поныне так. Я пишу эту книгу только потому, что недавно я съездил в Скарсдейл к кузену Гарольду на обрезание его второго внука. До того я не видел Гарольда пять лет — с похорон дяди Хаймана. Теперь Гарольд рассказал мне, что он нашел конверт с заметками своего отца, я попросил его прислать мне этот конверт, и вот — я пишу эти записки.
Кстати, это было первое обрезание, сделанное кому-либо из сыновей или внуков Гарольда. Кузену Гарольду нет никакого дела до иудейской веры. Он не только никогда не ходит в синагогу — он ни разу не дал ни гроша Объединенному еврейскому призыву или какой-либо другой еврейской благотворительной организации. Он сам сообщил мне об этом на обрезании своего внука, явно гордясь своим холодным здравым смыслом. Он и ухом не повел, когда двое из его троих детей вступили в брак с неевреями, И все же на этом самом обрезании, когда читалось благословение, у Гарольда глаза были на мокром месте. А потом, когда он крепко заложил за галстук, он пел старые песни на идише, приплясывая и прищелкивая пальцами, как Зеро Мостель в спектакле «Скрипач на крыше», сатиновая ермолка у него сбилась набок, и по его обычно непроницаемому лицу катились слезы. Позже кузен Гарольд объяснил мне, что он эмоционально лабилен и потому еврейские обряды и еврейская музыка производят на него такой эффект, но это ничего не значит.
По правде говоря, я подозреваю, что это я виноват в Гарольдовом отпадении от религии. Он сам объясняет это тем, что еще в отрочестве прочел Менкена, а также своей профессией. Он говорит, что психоаналитик-фрейдист может верить в «эти штуки» не больше, чем в лесных эльфов. Тем не менее он отнюдь не отговаривает своих пациентов от приверженности еврейским религиозным фантазиям, если они, как он выражается, дают им успокоение. Такова его позиция — более чем непредубежденная и рациональная. Но я думаю, что истоки Гарольдова безбожия восходят к его «бар-мицве» и к той ужасной роли, которую в ней сыграл я, в чем я вскоре, как мне ни неохота это делать, исповедуюсь.
В юности мы с Гарольдом были очень дружны, и среди вещей, которые нас связывали, было то, что мы оба терпеть не могли некий зеленый суп, который можно было бы назвать супом нашей «мишпухи». Племенной обычай требовал, чтобы люди, связанные родственными узами, время от времени ходили друг к другу в гости. Мы не пренебрегали этим обычаем, делая для этого иной раз довольно большие концы в папином «форде» или ходя пешком к родственникам, жившим по соседству. Для нас, детей, это означало, что мы должны были тоскливо ожидать, пока взрослые не кончат тараторить на идише, после чего на столе появлялся зеленый суп — густая жидкость цвета желчи с какой-то нарубленной кислой зеленью. У этого супа было русское название, напоминающее чиханье, — что-то вроде «щавл»; и это кушанье неизменно подавалось на семейных сборищах. Мы с кузеном Гарольдом состязались в умении строить друг другу страшные рожи, когда нам приходилось поедать это яство старого галута.
А потом мы наловчились незаметно удирать перед тем, как наступало время поглощать зеленый суп. Незадолго до начала трапезы, когда сборище взрослых бывало уже в полном разгаре и все говорили одновременно, перекрикивая друг друга — обычный метод оживленной беседы в «мишпухе», — мы могли незаметно уходить и приходить, когда нам вздумается. Выскочив из дома, мы складывали вместе наши накопления, — центы, пятицентовики, редко десятицентовые монеты — и покупали пирожные с кремом или кулек конфет, деля их между собой. Как мне сейчас кажется, в Бронксе тогда на каждом углу была либо кондитерская, либо конфетная лавка. К тому времени, как мы возвращались назад, мы могли надеяться, что — если нам повезет — угроза зеленого супа уже миновала.