Во что бы то ни стало
Шрифт:
— У Найле с Васькой? Врешь!
— Нет, не вру, нет, не вру!
— Полезли наверх, здесь все время чихается… Трусиха, давай же руку!
На крыше было так ослепительно, что Лена зажмурилась. Сверху было видно целое море крыш — серых, красных, блестящих, остроконечных и куполообразных… Между крышами темнели провалы-улицы, по одной бежал маленький трамвай. Справа по небу стелился серо-розовый дым из высокой трубы.
— Ой, смотри, моя фабрика! — обрадовалась Лена.
— Ленка, Ленка, если бы ты знала, как там
Лена слушала, приоткрыв рот.
— Теперь уже больше никуда не поедете?
— Поедем! — Дина тряхнула рыжей головой. — Обязательно! И очень скоро! Мы с Верой Ефремовной решили: во имя чего нам киснуть в Москве? Едем на какое-нибудь крупное строительство, на Магнитку, Турксиб, в Казахстан… Художники нужны всюду, будущее должно быть прекрасным! Оформлять, расписывать, если понадобится, рыть, копать… Слушай, а как там Дарья Кузьминишна?
— Она сейчас больше у Найле, понимаешь?
— Алешка?
Словно тень легла на Ленино радостное лицо.
— Я его вижу мало… Они с Васей, мне Андрей Николаевич рассказывал, своими руками мотоцикл собирают, уже почти собрали. Он же совсем не бывает дома!
А Дина вдруг снова набросилась на Лену:
— Матрешечка моя, как же я тебе рада!..
Лена подходила переулком к Остоженке.
Издали увидела: у ворот рабфака стоит плотное кольцо мальчишек. Внутри темнеет что-то громоздкое.
Ее обогнали еще несколько мальчишек, крича на бегу:
— У них зажигание отказало!
— Не зажигание, мотор барахлит!
Она подошла ближе. Кольцо мальчишек на глазах росло, было молчаливо или начинало дружно галдеть, когда чей-то голос — обладатель его, видно, пригнулся к земле — скрашивал или приказывал что-то.
— А ну, разойдись! — рявкнул вдруг над Лениным ухом неведомо откуда взявшийся Васька.
— Вася! — ахнула Лена.
— Ленка, у нас сцепление заело. Вот, гляди, любуйся, трепещи!
И он широким, даже театральным жестом окинул старательно выкрашенный зеленый, с торчащей у руля громадной резиновой грушей, похожий на какое-то чудовище мотоцикл с коляской, из-за которой виднелась согнутая, по всем признакам Алешкина спина.
— Первая обкатка. В честь моего сына! Чувствуешь?
— В честь твоего… Васька, твоего сына? — Лена ахнула снова, вцепилась ему в рукав.
— Сегодня в ноль часов сорок минут по московскому времени… родился Василий Васильевич Федосеев! — отчеканил Васька и, словно устыдившись своего торжества, гаркнул опять на мальчишек: — А ну, разойдись!
Кольцо шарахнулось в сторону, но не разомкнулось.
— Васька! — донеслось из-за коляски. — Дай мне, шут бы ее задрал, обыкновенную
Алешка появился на свет. Чумазый и промасленный, с разодранным рукавом. Молча и сосредоточенно сел за руль, подергал какие-то рычаги, спрыгнул и снова скрылся за коляской. Васька, Лена, мальчишки тотчас обступили ее опять. Ждали, пока не послышалось наконец торжествующее:
— Ага, нашел!
Когда же Алешка вскочил в седло, завел мотор и свершилось невероятное, то есть чудовище чихнуло, взревело оглушительно, подпрыгнуло вместе с коляской и застрочило, как пулемет, мальчишки не выдержали, завопили ликующе:
— Пошел! Газует! Пошел!..
Чудовище лихо развернулось на углу, встало как вкопанное. Дверца коляски открылась сама собой. Алешка спрыгнул, вернулся к воротам. Какой он был легкий, сияющий, гордый!
— Алеша, у тебя же вся рука изрезана, гляди, кровь! — в третий раз ахнула Лена, бросаясь к нему.
— Шут с ней, подумаешь! — отмахнулся он. Если бы сейчас сказали, что руки вообще нету, вряд ли обратил бы внимание.
— Э, нет, так негоже! — вмешался Васька. — Дуй наверх, обмойся, завяжись. Ленка, топай с ним, окажи первую помощь. Чудило, тебя же в таком виде близко к роддому не пустят! Кстати, там Дарья Кузьминишна передачу приготовила, захвати-и!
Последние слова Васька прокричал уже вдогонку. Алешка, а следом за ним и Лена уже вбегали в подъезд.
Вверх по лестнице на свой третий этаж они тоже бежали. Молча, не глядя друг на друга. Как быстро мелькали ступени, площадки! Если бы Лена могла задержать их…
Ни Марьи Антоновны, ни Кузьминишны не было дома — нянечка и жила-то все последние дни с Найле.
Лена притащила теплой воды, таз, полотенце.
Скинув ватник, Алешка тер мылом сначала лицо, потом, стараясь не морщиться, большую ссадину, почти рану, у сгиба кисти.
— Знаешь, Динка приехала, — больше, чтобы отвлечь его, бодро сказала Лена. — Я ее уже видела. Утром!
— Приехала? — Он и вправду обрадовался, даже посветлел лицом.
— Я сейчас йоду принесу, ладно? — испугалась Лена, видя что вода в тазу краснеет.
— Это зачем?
Но она убежала, достала где-то пузырек. И, выпятив от сострадания губу, стала беспощадно мазать ссадину пробкой.
— Жжет? Очень жжет? — спрашивала, морщась сама.
— Да лей больше, лей сразу! — крикнул Алешка.
Лена обвязала ему руку чистой тряпкой. Она стояла к нему так близко, разрывая тряпку зубами, завязывая ее. Она слышала даже стук его сердца, видела, не глядя, его опущенные на нее родные, упрямые глаза… И не утерпела. И сказала очень тихо:
— Алеша, можно я спрошу? Скажи, ну почему, почему ты стал со мной совсем другим? Ты же знаешь, про что я говорю!
Он молчал долго, стягивая на повязку засученный рукав, отвернувшись. И ответил наконец, с трудом, но твердо: