Во имя справедливости
Шрифт:
— Конечно же нет!
— И вы не нажимали на спусковой крючок, прицелившись в Фергюсона, зная, что в барабане револьвера нет патрона?
— Нет.
— Так откуда же Фергюсону знать о том, что у вас под штаниной пистолет, если вы его вообще не извлекали?
Лейтенант Браун с ненавистью покосился на Кауэрта:
— Наш разговор закончен, — и указал журналисту на дверь.
— Ошибаетесь, — проговорил Кауэрт, — наш разговор только начинается!
Глава 5
Вновь камера смертников
Журналистам известно, что наступает такой момент, когда все остальное, кроме задуманной статьи, перестает для них существовать. В этот момент журналист похож на прицелившегося стрелка — он не видит ничего, кроме цели, в которую
Наступил такой момент и для Мэтью Кауэрта.
В ожидании сержанта Роджерса и Фергюсона журналист нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Благодаря поездке в Пачулу он узнал очень много, но теперь ему понадобилось узнать еще больше. Основа статьи уже сформировалась в голове у Кауэрта — в тот самый момент, когда лейтенант Браун нехотя признался в том, что Брюс Уилкокс влепил-таки Фергюсону пару пощечин. Это признание стало брешью в плотине, за которой бурлила безбрежная река лжи. Кауэрт, конечно, не знал, что именно делали полицейские со своей жертвой, но понимал, что уже известного ему достаточно для того, чтобы написать статью и, возможно, добиться пересмотра дела Фергюсона. Однако теперь было важно узнать совсем другое — имя настоящего убийцы Джоанны Шрайвер. Журналиста переполняло такое нетерпение, что, когда в дверях появился Фергюсон, с погасшей сигаретой в зубах и с пачкой каких-то бумаг в руках, Кауэрт едва не вскочил со стула.
Они обменялись рукопожатиями, и Фергюсон уселся напротив.
— Я буду за дверью, — объявил сержант Роджерс и вышел, оставив журналиста с глазу на глаз с осужденным в маленьком помещении.
Приговоренный к смертной казни Фергюсон улыбался, точнее говоря, самодовольно ухмылялся. При виде этой ухмылки Кауэрт вспомнил полные бессильной злобы и негодования глаза лейтенанта Брауна, и внутри затлела искра сомнения. Однако она скоро угасла, а Фергюсон шлепнул на стол пачку бумаг, которую держал в руках.
— Я знал, что вы вернетесь, — заявил он. — Я догадывался, что вы обнаружите в Пачуле.
— И что же, по-вашему, я там обнаружил?
— Что я говорю правду.
Немного подумав, Кауэрт решил сбить спесь с самонадеянного заключенного:
— Я обнаружил, что вы, безусловно, сказали мне часть правды, и больше ничего.
— Что вы несете! — взвился Фергюсон. — Вы что, не говорили с этими полицейскими? Вы не видели расистов, которыми кишит этот город? Неужели вы не поняли, что представляет собой эта дыра?!
— Один из полицейских тоже чернокожий. А вы мне об этом ничего не сказали.
— Вы думаете, что если он чернокожий, так, значит, обязательно честный?! Он что, мой родной брат?! Да он такой же расист, как и его краснорожий прихвостень! Вы что, ослепли, мистер репортер? Неужели вы не поняли, что Тэнни Браун хуже любого расиста?! Да по сравнению с ним любой куклуксклановец — учитель воскресной школы. Браун насквозь белый и больше себя самого ненавидит только других чернокожих! Поезжайте туда опять и спросите, кто громила номер один в Пачуле. Вам любой скажет, что это Тэнни Браун.
Вскочив на ноги, Фергюсон стал мерить шагами помещение, судорожно сжимая и разжимая кулаки:
— Вы что, не говорили с этим старым пропойцей-адвокатом, который отдал меня на растерзание присяжным?
— Говорил.
— А с моей бабушкой вы говорили?
— Говорил.
— Вы изучили материалы моего дела?
— Изучил. У них практически нет против вас улик.
— Теперь вы поняли, почему им обязательно нужно было выбить из меня признание?
— Да.
— Вы видели его револьвер?
— Видел.
— Вы читали мое признание?
— Читал.
— Они меня били!
— Они признались, что вы схлопотали пару пощечин.
— Пощечин?! А может, они просто гладили меня по головке и случайно
— На что-то в этом роде они и намекали.
— Сволочи!
— Успокойтесь!
— Успокойтесь?! Это вы мне говорите?! Эти лживые сволочи сидят там и нагло врут, а я сижу в тюрьме и жду, когда меня посадят на электрический стул!!! — завопил Фергюсон, но спохватился, замолчал и замер посреди помещения, словно старался взять себя в руки и тщательно обдумать свои следующие слова. — Да будет вам известно, мистер Кауэрт, вплоть до сегодняшнего утра мы все тут были в строгой изоляции. Вы знаете, что это означает? — Фергюсон явно с трудом сдерживал волнение.
— Нет.
— Дело в том, что губернатор штата Флорида подписал распоряжение о приведении в исполнение смертного приговора одному заключенному. Поэтому нас всех заперли в камерах до истечения срока действия этого распоряжения или до момента смертной казни.
— И что же произошло?
— Апелляционный суд приостановил приведение приговора в исполнение, — покачал головой Фергюсон. — Но в конечном счете этот заключенный не отвертится от электрического стула. Вы же знакомы с системой: сначала приговоренный к смертной казни использует все свои права на апелляции, а потом ему остается только ссылаться на неконституционный характер смертной казни или на то, что присяжные вынесли свое решение из-за своих расистских предрассудков. Вы тоже попробуйте привести такие аргументы. А еще лучше — придумайте что-нибудь новенькое. Что-нибудь такое, до чего еще не додумались все эти вшивые юристы. При этом не забывайте о том, что время не ждет! — Фергюсон снова уселся и положил руки на стол. — А знаете ли вы, что делает с человеком строгая изоляция? Она леденит душу. Чувствуешь себя загнанным в угол. Каждый удар часов — словно разряд электрического тока прямо тебе в сердце. Сидишь, и тебе кажется, что вот-вот казнят именно тебя, потому что знаешь: придет день и всех загонят в камеры, потому что это твой приговор будут приводить в исполнение. Это — своего рода медленная смертная казнь. Кажется, кто-то вскрыл тебе вены и ждет, пока ты не истечешь кровью. Поэтому все, кто сидит в камерах смертников, начинают беситься. Сначала все злобно орут, но только несколько минут. Потом наступает мертвая тишина, такая звенящая, что можно услышать чавканье кошмаров, пожирающих человеческие мозги. Потом что-то происходит — достаточно малейшего звука, чтобы одни заключенные снова начали орать, а другие визжать. Помню, один из них визжал двенадцать часов подряд, пока не упал в обморок. Строгая изоляция лишает человека рассудка, оставляя его во власти ненависти и безумия. Иного у человека не остается. — Фергюсон снова поднялся на ноги и стал расхаживать по комнате. — Знаете, что больше всего бесит меня в Пачуле? Спокойствие ее обитателей. Царящие там тишина и покой… Я терпеть не мог того, как там все причесано и упорядочено, — сжав кулаки, продолжал заключенный. — Там все знают друг друга и то, что именно будет с ними завтра. По утрам они встают с постели, потом едут на работу, работают, возвращаются домой. Дома они выпьют стаканчик виски, поужинают, посмотрят телевизор и лягут спать. И так день за днем. Вечером в пятницу они ходят на футбол или бейсбол. В субботу они ездят на пикник, а в воскресенье ходят в церковь. Все — и белые, и черные. Только белые командуют, а черные у них на побегушках, как и везде на юге. И все это им очень нравится! День за днем, год за годом все должно быть так же, как всегда.
— А вы?
— Вот именно! Я не такой, как они. Я хотел чего-то другого. Я желал чего-то добиться в жизни. Моя бабушка точно такая же, как и я. Местные чернокожие раньше называли ее упрямой старухой, зазнайкой, считающей себя лучше других, хотя она и живет в убогой хижине без водопровода и канализации, с пристроенным к ней курятником. Выскочки вроде вашего Тэнни Брауна терпеть ее не могут, потому что у нее есть чувство собственного достоинства. Они ненавидят ее за то, что она никому не кланяется. Как вам самому показалось, встанет перед кем-нибудь на колени такой человек, как она?