Во имя справедливости
Шрифт:
— Пожалуй, нет.
— Всю свою жизнь она боролась. А потом приехал я и тоже не стал ни перед кем ломать шапку. Вот поэтому-то они на меня и набросились.
Судя по всему, монолог Фергюсона мог длиться бесконечно, но Кауэрт его перебил:
— Все это замечательно. Допустим, все это правда. Допустим, я напишу про вас статью. Напишу об отсутствии серьезных улик, о том, как неубедительно вас опознали, и о том, что признания от вас добились побоями. Но вы должны сказать мне одну вещь…
Фергюсон уставился на журналиста.
— Вы должны сказать мне имя настоящего убийцы, — закончил Кауэрт.
— А какие у меня гарантии?
—
— Но ведь речь идет о моей жизни! Меня же могут казнить!
— Я все равно ничего не могу вам обещать.
— И что же вы про меня узнали? — внезапно спросил заключенный, откинувшись на спинку стула.
Журналист опешил. Действительно, что он на самом деле знает о Фергюсоне?!
— Я знаю про вас то, что мне рассказали вы сами и другие люди.
— И вы считаете, что теперь меня знаете?
— Да, немного знаю.
— Глупости! — фыркнул Фергюсон, но тут же замолчал, словно прикусив язык. — Да, я такой, как есть. Возможно, я не сахар. Возможно, я не всегда делал и говорил то, что надо. Наверное, мне не нужно было восстанавливать против себя весь этот городишко до такой степени, что, когда в него пришла беда, все сразу бросились на меня, не обратив ни малейшего внимания на настоящего виновника.
— Что вы имеете в виду?
— Сейчас все поймете. Беда пришла в Пачулу, пробыла там совсем немного и убралась восвояси, оставив меня расхлебывать кашу, которую заварил кто-то другой, — сказал Фергюсон и усмехнулся при виде недоумения журналиста. — Ну ладно, попробую объяснить по-другому. Представьте себе одного человека — очень плохого человека, — зарулившего по пути на юг в Пачулу. Он сидит в машине и жует гамбургер под тенистым деревом рядом со школой. Он видит девочку, говорит с ней, и она садится к нему в машину, потому что на первый взгляд не скажешь, что это машина очень плохого человека. Вы же там были. Не прошло и пары минут, как этот человек с девочкой оказались в очень тихом и уединенном месте на краю болота. Там он ее убил и поехал дальше своей дорогой. Он навсегда уехал из Пачулы. Он совсем недолго думал о том, что там совершил. Он лишь вспомнил об удовольствии, которое испытал, убивая девочку.
— И что с ним было дальше?
— Он проехался по Флориде. Кого-то убил в Таллахасси, еще кого-то в Орландо, Лейкленде, Тампе. Так он доехал до Майами. Он убил школьницу, это вы уже знаете. Еще он убил двух туристов, одну официантку и многих других. Вся беда в том, что, оказавшись в большом городе, этот человек проявил неосторожность и его схватила полиция. С поличным. На месте очередного кровавого преступления. Вы догадываетесь, кого я имею в виду?
— Почти. Продолжайте.
— После процесса, длившегося два года, этот человек оказался здесь, у нас. И что же он узнал, попав сюда! Да он чуть не помер со смеху, узнав, что в соседней камере сидит человек, приговоренный к смерти за убийство, которое совершил он сам. За убийство, которое он уже почти забыл, так как убил стольких людей, что они уже слились в его памяти в кровавую массу. Он чуть не лопнул от смеха. Только вот человеку из соседней камеры было совсем не смешно.
— Вы хотите сказать, что…
— Совершенно верно, мистер Кауэрт. Убийца Джоанны Шрайвер сидит сейчас здесь, в нашей тюрьме. Вы что-нибудь слышали о Блэре Салливане?
— Конечно! — У Кауэрта перехватило дыхание.
— Да-да, мистер репортер, все знают
— Правда…
— Так вот, это он ее убил.
— Откуда вы знаете?! — Кауэрт задыхался от волнения. Ему ужасно хотелось снять галстук, расстегнуть воротник рубашки и высунуть голову в окно, на свежий воздух.
— Он сам мне в этом признался. Он считает, наша встреча здесь очень забавное недоразумение.
— Что именно он вам рассказал?
— Его перевели к нам и вскоре посадили в соседнюю камеру. Салливан не совсем в своем уме — без причины смеется или плачет, разговаривает сам с собой или с Господом Богом. У него очень странный голос, — кажется, он не говорит, а шипит как змея. По-моему, он совершенно спятил, но при этом очень хитрый и изворотливый… Как бы то ни было, через пару недель у нас завязался разговор, и, конечно, он захотел узнать, за что меня сюда посадили. Я сказал ему правду. Я сказал, что меня приговорили к смерти за преступление, которое я не совершал. Он усмехнулся и спросил, что это за преступление. Я рассказал ему все об этой девочке из Пачулы. «Такая белобрысая девчонка с полным ртом брекетов?» — спросил он меня. Я ответил, что да, и он стал хохотать. «Это было в начале мая?» — спросил он меня потом. «Ну да», — ответил я. «Ее всю исполосовали ножом, а труп утопили в болоте?» — «Точно. Но откуда ты все это знаешь?» Все это ему показалось так смешно, что он хохотал, пока не охрип. «Да, — сказал наконец он, — ты действительно не убивал ее. Потому что убил ее я. Ну ты и лох!» Он снова расхохотался, и мне захотелось прикончить его на месте. Я заорал и попытался вцепиться в него сквозь решетку. Тут же примчались охранники в бронежилетах, с дубинками и в касках с пластиковыми забралами. Они избили меня и бросили в изолятор. Знаете, что такое местный изолятор? Это малюсенькая комнатушка без окон, с ведром для испражнений и цементными нарами. Вас раздевают догола, кидают туда и держат там до тех пор, пока вы не вспоминаете о хороших манерах… Когда меня выпустили из изолятора, Салливана уже перевели в другую часть тюрьмы. Нас выводят на прогулку в разное время, и я его никогда не вижу. Говорят, он совсем спятил. Иногда по ночам я слышу, как он откуда-то меня громко зовет. «Фергюсон! — завывает он. — Роберт Эрл Фергюсон, поговори же со мной!» Я не отвечаю ему, и он хохочет, как гиена…
Кауэрт содрогнулся. Ему очень хотелось побыть сейчас одному и обдумать только что услышанное, но на это не было времени. Кроме того, слова Роберта Эрла Фергюсона практически пригвоздили его к стулу.
— Как я смогу это доказать?
— Откуда мне знать! Доказывать — ваша работа, а не моя!
— Кто мне все это подтвердит?
— Спросите хоть сержанта Роджерса. Он подтвердит, что мы с Салливаном сидели в соседних камерах, а потом его вдруг перевели. Только сержант не знает, почему его перевели. Об этом знают только три человека на свете — я, вы и сам Салливан.
— Но я же не могу!..
— Ничего не желаю знать о том, что вы можете или не можете, мистер репортер! Всю жизнь я только и слышу: «не могу», «нельзя»! Нельзя то, нельзя это, нельзя вообще ничего даже хотеть!!! Ничего не желаю больше слышать об этом!
— Ну ладно, — пробормотал Кауэрт, — я проверю…
— Вот именно! — Фергюсон подался вперед на стуле и яростно засверкал глазами. — Проверьте! Идите и проверяйте, черт возьми!
Он резко встал, оттолкнувшись обеими руками от стола.