Во львиной пасти
Шрифт:
— А у нас его разве нет? Отбарабаним всякую штуку так, что любо. Не даром в науке у французов побывали. Право же, голубчик Павел Иваныч, усерднейшая к тебе просьба: пошли ты меня к ним барабанщиком!
— А на что тебе, чудак ты этакий?
— На то, чтобы господина моего там проведать. Ведь он, сердечный, по дурацкой своей фанаберии, сидит сиднем еще в своей волчьей яме не только что без парного молока, но и без капельки воды пресной, без крошки хлеба черствого. Ну, а у меня тоже, слава Богу, не деревянная душа, надо же вызнать: жив ли он еще там, здоров ли?
Молил слуга о своем господине так умильно, что тронул молодое сердце царского денщика.
— Да ты, Лукашка, не врешь? — спросил тот. — Ты и вправду барабанить обучен?
— Вот те крест! Зря соваться не стал бы. Хоть сейчас экзамен учини.
— Хорошо, учиним, а там, коли правда, доложим, пожалуй, его величеству.
До шатра царских музыкантов была добрая сотня шагов. Но издали еще доносились оттуда нестройные звуки разных духовых инструментов, так как каждый музыкант, упражняясь сам по себе, старался заглушить других. При появлении любимого государева денщика звуковой хаос разом стих. А когда Ягужинский потребовал барабан и затем передал его вместе с палочками Лукашке, все присутствующие музыканты обступили калмыка, который своей обходительностью и невозмутимым балагурством успел уже приобрести себе в лагере некоторого рода популярность и теперь, по-видимому, собирался показать опять одну из своих диковинных заморских штучек. Ожидание их не обмануло.
Перебросив через плечо ремень от барабана и молодецки выставив правую ногу, Лукашка с каким-то особенным вывертом вооружился барабанными палочками и стал отбивать мелкую дробь.
— Ровно горох пересыпает! Аль дождичек в стекла бьет! — толковали меж собой слушатели.
Но вот дробь становится все крупней и крупней и сама собой переходит в парадный марш.
— Экой штукарь ведь! Чтоб тя мухи съели! — не могли уже скрыть своего изумления компетентные судьи.
Тут сквозь торжественный темп марша прорвалась игривая трель. В то же время и губы барабанщика затрелили в такт.
— Жаворонок, братцы, как есть жаворонок!
Но это что же? Трели барабана и жаворонка все слышней, все явственней переходят в стародавний народный мотивец.
— «Ты такой-сякой комаринский мужик!» — замурлыкал один из музыкантов, сосед тотчас подтянул, и вот вся ватага, точно ожидала только этого условного знака, хором подхватила излюбленную песню.
Павлуша Ягужинский сперва было также невольно заслушался, но оглушивший его теперь хор напомнил ему, что послан он сюда государем вовсе не затем, чтобы отвлекать музыкантов от дела.
— Это еще что?! — крикнул он и остановил рукою не в меру расходившиеся палочки барабанщика. — Будет, брат, будет!
— Так что же, Павел Иваныч, — спросил Лукашка, — как, по-твоему, обучен я по-малости барабанному делу?
— Не токмо обучен, а переучен. Коли ты забарабанишь перед его величеством таким же шальным аллюром…
— Да что я — очумел или юродивый, что ли, что не знал бы, как держать себя перед царем? И неужто ж я тебя, протектора моего, в конфузию введу?
— Ну, то-то.
Они возвратились к царской палатке.
— Обожди-ка тут, — сказал Ягужинский и вошел один в палатку. Вслед затем он вышел опять оттуда и кивнул калмыку: — Я доложил государю твою просьбу. Смотри же, не плошай.
— Не бойсь, постоим за себя.
Несмотря на такое уверение, на душе у Лукашки было далеко не покойно: «А ну, как все же оплошаю?» Когда же он ступил в палатку и очутился перед государем, глаза которого, как и взоры нескольких бывших тут генералов, тотчас же устремились на него, сердце в нем застучало еще сильнее.
— Так ты, Лука, просишься в мои парламентеры? — заговорил Петр.
— Коли будет такая твоя государева милость, — отвечал Лукашка, смело выдерживая блестящий взгляд царя. — По-ихнему хоть не гораздо разумею, но по-французски, по-немецки маракую.
— И барабанить знаешь, удостоверяет Павлуша.
— На всякий лад, ваше величество, — вновь подтвердил Ягужинский.
— Так пробарабань-ка, послушаем.
Не раз уже доводилось Лукашке как в Москве, так и здесь, в Шлотбурге, слышать полковой барабанный бой. Не задумываясь, он бойко забарабанил.
— Изрядно, — сказал Петр, — но все же не то.
И, взяв у калмыка обе палочки, он мощно ударил по барабану. Да, это подлинно было не то, совсем не то!
— Что, уразумел? — спросил царь, возвращая палочки.
— Уразумел, кажись.
— Так повтори.
С врожденной ему переимчивостью и сметкой Лукашка повторил сейчас слышанное, да так поразительно-схоже, что Петр переглянулся с приближенными и одобрительно кивнул головой.
— Сойдет. Так вот, Лука, твоя задача, значит: вели доложить о себе господину коменданту — человек он, слышно, резонабельный — и объяви ему со всей аттенцией, что накалякались они вдоволь — заместо двух, целых шесть часов, и что долее ждать я не намерен. Говернаменту его, так ли, сяк ли, конец. Пусть же беспромедлительно отпустит моего трубача — с ответом или без оного, как его милости угодно будет, но коли-де вернет его без ответа, то диспозиции у нас приняты и просим не пенять!
Металлически-звонкий тон голоса Петра и сверкнувший из глаз его огненный луч красноречиво досказали нешуточную угрозу.
— Понял?
— Понял-с и приложу всемерное старание к благополучному исходу.
— Добро. Ступай.
Вряд ли в целом лагере русских нашелся бы служивый, не знавший шведского полоненника Лукашку хотя бы с виду. Когда он теперь, с перевешенным через плечо барабаном, ровным солдатским шагом бесстрашно двинулся за русские траншеи к подъемному мосту цитадели, сотня любопытных усатых голов высунулась из траншей поглазеть ему вслед.
— Ишь ты, поди ж ты! — слышалось за его спиной. — Вчерась Макар огороды копал, а ноне Макар в воеводы попал.
С неменьшим интересом наблюдали за ним и шведские канониры с крепостных бастионов.
Подойдя к крепостному рву против подъемного моста, калмык забарабанил. На валу, по ту сторону рва, появился офицер, в котором Лукашка узнал одного из виденных им еще прошлой осенью приятелей майора фон Конова. И тот, казалось, признал в барабанщике продувного камердинера мнимого маркиза Ламбаля, потому что, насупясь, тотчас крикнул ему по-французски: что ему нужно?