Во славу русскую
Шрифт:
— Не навещал вас давно, да и вы не зовёте.
— Ни Боже мой, Александр Павлович, кто ж вам в приглашении откажет.
Он грустно усмехнулся в усы.
— Так-то оно так. Однако позвольте заметить, боязнь мне отказать и радушие — разные материи, любезная Юлия Осиповна. Неужто столь страшен я, что ваши гости от меня шугаются?
— Нет, что вы… Хотя говаривают разное, и слава дурная порой идёт.
— Тиран, палач?
— Зачем же так…
Лакей отворил дверцу кареты. Юлия подняла строгие глаза, чуть скрытые вуалью.
— Прощайте, Александр Павлович.
— Постойте, погодите минутку. Отчего-то важно мне, чтобы вы не думали
— Вы… Вы — странный человек. Порой в самом деле меня пугаете.
— Пригласите на чай. Объяснюсь. Лучше, когда в доме не слишком много гостей, — Строганов печально улыбнулся. — Меньше распугаю.
Он направился к своему экипажу, оставляя тростью дырки в снежном ковре. Прекрасная полячка скоро овдовеет. Наследство не слишком богатое, да и на докторов ныне много уходит. Муж её болезный в отставку вышел, пенсион куда меньше жалованья, да и рубль изрядно упал.
Странно, отчего так преследуют загадочные серые глаза Шишковой? Полна Москва невестами для семьи, а захотеть — и молодыми вдовушками для утех, кои не устрашатся репутации К.Г.Б.
Кольнуло — сподобился ли Александр Семёнович супружеский долг исполнить или целина там непаханая? Отогнав бесстыдные мысли, Александр Павлович опустился на подушки кареты и велел кучеру погонять на Лубянку. Вечером ждёт его дома одинокий ужин, грог, пунш и столь же одинокая постель. Отчего так Бог неровно делит? Престарелый и немощный Шишков счастливей его — молодого, богатого и знатного.
К весне Павел Демидов поспел домой, огорчив купечество вестью о нелёгком разговоре со Строгановым. Разумно бы сдаться и тихо переждать новое смутное время. Но не тут-то было. На его беду, попался на дороге купца и заводчика дьявол-искуситель. В моём лице.
Открутиться от беседы с обладателем пестелевского мандата тот не посмел. Хотя, думаю, мой провластный сан вряд ли кто на Волге принимает всерьёз, иначе купеческую челобитную вручили бы мне. Но, как и банкиры летом, Демидов предпочёл не нарываться отказом на неприятности. Домой не пригласил, встретились мы в том же губернском собрании, где на первом этаже имелась ресторация с кабинетами.
Не люблю эти отдельные кабинеты. В общей зале, особенно в ресторанном шуме, можешь наблюдать, кто подошёл, звуки теряются, если играет музыка. Здесь цыган любят, те не умеют хранить тишину.
Мы же с Демидовым собрались на обед, то есть достаточно рано — часов в шесть вечера. Он расположился напротив и повязал салфетку, принявшую угол в сорок пять градусов из-за подпирания объёмистым животиком. Совершенно мирный вид придавали ему круглые очки. Трудно представить, что в двенадцатом юнкер Демидов дрался на Бородинском поле, его я там, конечно, не помню. Потом, слышал, он был блестящим кавалергардом, но потерял место после «великой» революции, оттого переехал из Питера в Нижний, где занялся делами в империи своего батюшки, Николая Никитича. Тот отошёл от дел и съехал в Италию, не в силах вынести творящегося на Родине.
Всю эту информацию я собрал без труда, как и о других заметных персонах к востоку от Москвы. Несмотря на бесплодный вояж купца к Строганову и вынужденную паузу, я ни с кем в сношения не входил и ждал, считая Демидова самым подходящим для вербовки.
Вознеся молитву, чтоб никто нас не подслушивал через тайные щели в стенах кабинета, я приступил издалека.
— Слышал, Павел Николаевич, Строганов — родственник ваш?
Купец, начавший разделывать осетрину на серебряном блюде, недовольно хмыкнул. Упоминание родственника никак не улучшило его аппетита. Только через минуту чрево его напомнило о себе, Демидов приступил к уничтожению рыбки. Ответил он после долгой паузы.
— Дальний. Матушка моя — в девичестве Строганова, через неё я действительно с Александром Павловичем в родстве.
— Что не помогло добиться его согласия о вспомоществовании волжскому купечеству.
Следующая пауза получилась ещё больше, и я начал терять надежду, что успею дойти до главного, пока не прикончим десерт. Себе взял седло барашка, но почти к нему не притронулся.
— Портит людей нонешняя власть, Платон Сергеич.
— Ваша правда… А ведь на Бородино иначе было. Чувствовали мы там себя единым целым, не только русские, но и немцы, и магометане. Кто же знал тогда, что часть их через тринадцать лет так всю историю российскую перевернёт! Помню, из прусских к нам артиллерист перешёл. Не хуже наших против Наполеона воевал. Что же теперь немчура натворила…
Из-за долгих пауз пришлось забросить все запланированные предварительные ласки, я практически сразу перешёл к явной крамоле, мой тучный собеседник не успел ещё приступить к второму блюду.
Он возразил:
— Вы же, Платон Сергеевич, сами с теми немцами якшаетесь, сами со Строгановым дружны. Говорят, именно вы его из Польши привезли.
— Привёз. На ваши и наши головы. Справедливости ради скажу — иначе К.Г.Б. возглавил бы Бенкендорф или Дибич. Чую, тогда бы мы воистину хлебнули, что такое «кровавая гэбня». Сейчас, поверьте, — цветочки. Может быть хуже.
— Куда уж хуже… — Демидов осёкся и отодвинул куропатку в вишнёвом соусе, осознав, что одной только этой фразой подписал себе тесное знакомство с Расправным Благочинием. Мне-то что: провокатор с московским мандатом запросто вывернется с оправданием, будто специально мятежные речи заводил, дабы вывести злоумышленника-диссидента на чистую воду.
Но я сжёг за собой мосты и произнёс то, что безвозвратно перевело меня в категорию заговорщиков, экстремистов и прочих террористов.
— Много хуже. В текущем 1827 году хозяйства разорятся, голод начнётся. А московскую стражу и всяких столоначальников из Верховного Правления, коллегий, приказов да благочиний надобно кормить — вкусно и часто. Станут они шастать по провинции, как французские фуражиры в двенадцатом, выгребая запасы под ноль. Крестьяне взбунтуются, казаки начнут их шашками рубить — казаки тоже кушать хотят и чарочку с шашки опрокинуть. Если я не прав, поправьте меня, любезный Павел Николаевич.
Снова пауза. На сей раз — нужная. Демидов раздумывал и сверлил меня оценивающим взглядом, неожиданно холодном на добродушном толстом лице, лишённом растительности, кроме бакенбард. Я, в могилёвской «скорой помощи» брившийся утром и вечером, здесь отпустил лёгкие усики, чтоб не выделяться.
Чувствуя, что молчание затягивается, я ещё добавил пару:
— Возможно, мы — последние, чтоб начать перемены. Слышали? Приказано учредить Пестельюгенд для всех отроков и отроковиц, чтоб к зрелости усвоили накрепко — Пестель или иной пришедший ему на смену суть десница Бога на земле. Та же монархия, только не просвещённая, а тираническая.