Во славу русскую
Шрифт:
— Александр Сергеевич, кто это? — шепнул Руцкий Пушкину.
— Адам Мицкевич из Вильни, друг Юлии Осиповны.
— Друг или…
— Нет, mon cher ami. Хозяйка — дама общительная, но строгих правил. При живом муже ни-ни. Хотя пытались многие-с, иные — сразу с ночи после венчания, — по печальному тону поэта генерал догадался, что Александр Сергеевич состоит в числе сломавших саблю при штурме сего редута. Отбросив переживания прошлого, Пушкин гордо вскинул голову. — Мой черёд. Вы «Евгения Онегина» слышали? Ну, не беда. Ещё не все главы написаны. Сегодня впервые шестую прочту.
Он
Голос Пушкина заглушил все звуки вокруг. Не потому, что был он громок. Внемля каждому слову, слушавшие даже вздохнуть страшились, чтоб ненароком не спугнуть чудо поэзии… Только сердца стучали — им не прикажешь.
Когда стихли аплодисменты, Руцкий спросил у Строганова:
— Как тебе? Не человек — человечище!
— Ох… Не умаляя талант Мицкевича, скажу, что рядом с Пушкиным и великий Шекспир — школяр.
Действительно, в эпоху, когда любой грамотный благородного происхождения умеет сочинять элегии не хуже, чем стрелять из дуэльного пистолета, гордый коротышка, размахивавший рукой среди шишковской гостиной, возвысился над всеми поэтами мира как скальная глыба над морской равниной. Строганов придумал было, как замять дело с нелепым доносом о провокационном «Во глубине сибирских руд…», как услыхал следующие вирши.
Исполня жизнь свою отравой,Не сделав многого добра,Увы, он мог бессмертной славойГазет наполнить нумера.Уча людей, мороча братий,При громе плесков иль проклятий,Он совершить мог грозный путь,Дабы последний раз дохнутьВ виду торжественных трофеев,Как наш Кутузов иль Нельсон,Иль в ссылке, как Наполеон,Иль быть повешен, как Рылеев.
При звуках последних слов Юлия Осиповна, раскрывшая ладони для хлопка и прелестные губки для «брависсимо», уронила руки, с немым вопросом взирая на Строганова. Тот вцепился в пушкинский локоть и утащил безумца к гардеробной.
— Ты с ума сошёл! Одним лишь «братья меч вам отдадут» на Сибирь наработал, и вот — на тебе.
— Арестуешь? — прищурился Пушкин.
— Всенепременно. А чтоб от Расправного Благочиния уберечь, сей же час отправлю в Нижний Новг… Что это я? Во Владимир. У тебя ж там имение есть, Болдино, чай в карты не проиграл? Вот и сиди в том Болдино, стихи пиши. Соснам да берёзам хоть про Рылеева, хоть про Бестужева читай.
— Соснам да берёзам говоришь… За четыреста вёрст от Москвы.
— До сибирских острогов три тыщи вёрст. А во Владимир столица когда-нибудь да переедет, — глядя в тёмные глаза русского карбонария, Строганов добавил. — Время пройдёт, Рылеев и прочие цареубийцы в историю канут. Тогда и шуми про них на каждом углу.
— Что ж. И на этом благодарствую… друг, — с тем словом Пушкин принял у лакея цилиндр, трость и плащ-крылатку, а глава К.Г.Б. понял, что другом поэт назвал его в последний раз. Неблагодарен мир, такие в нём и люди.
Если бы я в карете скинул сюртук и остался в жилетке, Строганов в неё бы всплакнул. В переносном смысле, разумеется.
— Вот что мне делать с Пушкиным? Донесут Бенкендорфу, тот выждет момент, чтоб меня не было в Кремле, и под этим соусом шепнёт Пестелю, мол — кропает бунтарские вирши вражина, а Строганов делает вид, словно всё гладко.
Пахом стеганул кнутом попрошаек, пытавшихся преградить путь дормезу, в Москве подобных маргинальных личностей развелось чрезвычайно много. До нас донеслись его проклятия, резкий звук кнута, похожий на выстрел, потом крик боли и угрозы. Не знаю, как там с наведением порядка среди инакомыслящих, мелкая уличная преступность распоясалась совершенно. Наверно, их и раньше хватало, но сидели тише, пока не стали равноправными «гражданами» типа Шарикова.
— Ты правильное решение принял. Пусть съедет с глаз К.Г.Б. подальше, там видно будет.
Строганову я не мог рассказать, какое значение Пушкин позже получит для всей русской культуры. Здесь он пока видный, но не великий. Тот же Нестор Кукольник затмевает его популярностью.
Хотелось бы просить К.Г.Б. выделить Пушкину охрану. Великий талант у поэта сочетался с чрезвычайно склочным характером. В моей реальности он нарывался на дуэль свыше полутора десятков раз, пока не напоролся на пулю Дантеса. Уж просто по теории вероятности кто-то мог Пушкина подстрелить. Но тут и Строганов не поможет, да и головорезы Бенкендорфа на бодигардов не тянут, сами Пушкина уведут под белы ручки, заслышав очередной нелояльный к Правлению стих.
— Пушкин — не единственная моя забота. Пестель намерен окончательно решить еврейский вопрос.
Сказать, что мне икнулось — ничего не сказать. «Окончательное решение еврейского вопроса», начатое нацистами во второй половине 1930-х годов и закончившееся только с разгромом Третьего Рейха, слишком хорошо известно моему поколению под названием «холокост». Это больше шести миллионов убитых, свыше 800 тысяч — из одной только моей Беларуси.
— Он предлагает собрать всех иудеев и свезти их на юг Малороссии да в Крым, где концентрировать их в специальных лагерях, — продолжил Строганов. — Название специальное придумал — концетрацьёнс-лагеря.
— Сокращённо — концлагеря… — внутри меня что-то похолодело ещё при словах «окончательное решение», сейчас совсем превратилось в ледышку. — Не будет ли у них на воротах лозунга «Арбайт махт фрай»(5)?
(5). «Труд освобождает». Лозунг, размещённый на воротах Аушвица, Заксенхаузена и других нацистских концлагерей.
— Не слышал такого. Но ты прав, Пестель рассчитывает, что до переселения в Палестину евреи будут трудиться и сами себя обеспечивать. А если не смогут — помрут. Еврейский вопрос сам по себе развеется. За отсутствием евреев.
Твою ж мать… Простите мой французский! Умм, здесь немецкий?! Ведро шайзе на твою голову, долбаный фюрер! А ведь до «Майн кампф» другого фюрера, австрийского, ещё целое столетие. Выходит, я всего лишь чуть-чуть подтолкнул колесо российской истории в бок, но толчка оказалось достаточно, чтоб оно покатилось в сторону настоящего фашизма!
— И какой твой личный вклад в спасение России от жидовской напасти?
— Известно какой — саботаж. Докладываю Пестелю, что он не заметил ма-аленькой детали — Османской империи. Триста тысяч иудеев они в Палестину через проливы пропустят, нет?