Во славу русскую
Шрифт:
— Так преставились они вчерась. Говорят, свои же его и порешили. Пожалте в столицу, ваше высокопревосходительство!
— Просто — ваше сиятельство, — поправил его Демидов. — С упразднением богопротивного Верховного Правления и К.Г.Б. теряют силу все их циркуляры. В том числе об устранении титулов, — он повернулся ко мне. — Не возражаете, ваше сиятельство? С сегодняшнего дня вы опять граф.
Что же, у Вандеи бывают несомненные плюсы. Но я решил поупрямится.
— Возражаю. Для вас я всегда — Платон. Как брат.
— Ну, пусть.
— Не без того. Ладно, Александра Строганова беру на себя.
Дав лошади шенкелей, Демидов поехал рядом со мной и чуть впереди. Заслужил он такое право. Я-то что, только совет дельный дал.
Ближе к центру заметил, что на мостовой тут и там валяются плакаты, некоторые смятые, другие расправленные и читаемые. Текст у них был прелюбопытный.
«Вс на борьбу съ врагами православія!»
Или: «Пятилтній планъ желзныхъ и бочарныхъ издлій выполнимъ за четыре года!»
А ещё: «Православный! К.Г.Б. и С.С. ждутъ тебя!»
И даже такой: «Народъ и Благочиніе едины».
Я услал удивляться странному сходству происходившего здесь с событиями ХХ века в моём прошлом. Придумай Пестель какую-нибудь «коллегию послушания» при Союзе Спасения, появилась бы здесь и К.П.С.С., а среди плакатиков непременно бы валялась в грязи под копытами наших лошадей «Слава КПСС».
Прохожие наступали на них; самые дальновидные обыватели собирали воззвания, дабы сберечь на память о короткой и страшной, но яркой эпохе.
Порядок в Москве навели в считанные дни, ограничившись арестами только деятелей из Вышнего и Расправного Благочиния, а также верхушки К.Г.Б. В Питере главные сатрапы Пестеля сдриснули, нас не дождавшись, вся городская власть и полиция присягнули Временному правительству Демидова.
Новый верховный министр признался мне как-то, что он, слегка похудевший от многодневного пути в седле да овеянный славой спасителя Руси, вдруг был обласкан ненаглядной Евой Авророй Шарлоттой, проявившей нежданную пылкость. Выслушав откровения Демидова, я сформулировал безотказный совет всем отвергнутым воздыхателям и нелюбимым мужьям: дамы весьма неравнодушны бывают, когда их кавалер внезапно становится управляющим одной седьмой части земной суши.
Освобождались ссыльные и заключённые в острог. Под амнистию попали все до единого, осуждённые по политическим статьям. Временный Чрезвычайный Трибунал оперативно выписал сроки главным пестелевым выкормышам — от пятнашки на каторге до пожизненного.
Пришло время решить вопрос со Строгановым, как я обещал.
Его привели ко мне в кабинет в Георгиевском дворце прямо из камеры — в ножных железах. Заметно было, что спал граф совсем не на перинах.
— Присаживайся, твоё сиятельство… Хотя что это я, ты, верно, насиделся уже.
— Двадцать дней — не срок, Платон Сергеевич.
— Тут ты прав. Пожизненный дольше несколько, чем двадцать дней дней. Но сам пойми — дров-то наломал. Жизней человечьих ещё больше. Итак. Против тебя — утверждённые и исполненные смертные приговоры, составленные Расправным Благочинием в количестве ста тридцати семи штук, десятки тысяч загубленных душ в Клязьменском побоище, полторы тысячи под Муромом, где ты войсками лично изволил командовать. Сселение евреев на юг, они на полста тысяч погибших жалуются…
— Евреи завсегда свои горести преувеличивают.
— Не перебивай, Александр. Пусть не пятьдесят, даже одна тысяча. Добавим кавказцев. Итого православных, иудейских да магометанских душ под сотню тысяч набирается. Поэтов уничтожил: Нестора Кукольника и Фёдора Тютчева. Тут не на пожизненное — на петлю тянет. Или пару тысяч не досгубил?
— Всё оно так. А будь в моём кресле Бенкендорф, Пестелем науськиваемый и никем не сдерживаемый, ты бы не десятки — сотни тыщ считал. А то и мильён!
Этого следовало ожидать.
— Да видел я твои показанья. Будто лазутчиком себя счёл, во вражий лагерь засланным. Вроде как продолжал работу расправную, а вроде и тормозил. Но ложь это! Никто тебя не засылал. Помнишь, как мы к фюреру вдвоём ходили? Ты у меня глазами спросил — соглашаться ли на службу ему. Я плечами пожал — тебе самому решать. А коль решился, то пришло время ответ держать.
Он звякнул кандалами.
— Так отправляй скорей, пока август не кончился.
— Обожди. Есть и за тебя слово, хоть немного. Казнь Пестеля. Облегчил наш труд, ибо зареклись мы казнить. Сгноили бы его в остроге; та же казнь. Но Пестель что — дрянь человечишко. Ты Пушкина спас, от Бенкендорфа прикрыл. Может быть, Александр Сергеич всего нашего поколения стоит. И за это тебе спасибо.
— Так что со мной теперь, Платон?
— Здесь тебе никак нельзя. Знаешь, сколько народа твоей крови жаждет? Пока в Сибирь. В бессрочную каторгу, а потом видно будет. Отвезут тебя на Енисей, там раскуют. Понятное дело, никаких шахт, живи себе. Полагаю, лет пять.
— Спасибо на этом.
— Свечку за здравие поставишь. Кстати, в Сибирь с жёнами можно. На деле не каторга — ссылка у тебя.
— Извини, не успел. Злодейства много времени отняли, — кисло улыбнулся осуждённый.
— Что, и вообще никого?
— Отчего ж. Шишкова Юлия Осиповна. Помнишь? Мы же вместе у неё были. Но в трауре она по недавно усопшему супругу, не время пока.
Наивный! Будет она тебя ждать, разбежится. Мне вспомнился анекдот из прежней жизни: «Поехали жёны декабристов за ними в Сибирь и испортили всю каторгу». Строганову же было не до шуток.
— Ладно. Поехали вместе. Я конвою скажу: пусть до этапа к шишкову дому тебя свезут, и сам с тобой прокачусь. Уговоришь её бросить жизнь столичную, чтоб ехать за каторжанином вслед — считай, повезло тебе. За таким счастьем и в Сибирь не грех.