Во тьме
Шрифт:
Прошли мимо парка аттракционов, которые, как и все вокруг, тоже впали в зимнюю спячку; парк напоминал морское животное, прячущее в темноте свой тощий скелет, образованный изгибами «русских горок».
Аннабель указала Бролену на лестницу:
— Здесь приятно гулять. Вы знаете Нью-Йорк?
— Я был тут несколько лет назад как турист. Но еще ни разу не попадал в Бруклин.
— Хотя, строго говоря, эта территория действительно относится к Бруклину, мы, можно сказать, на ничейной земле. Летом здесь рай для среднего класса, но зимой… простая оболочка, иллюзия. Но мне зимой тут нравится больше.
Они забрались по ступеням на променад Ригельмана — бесконечный деревянный настил, окаймляющий пляж. Ветер ворвался в волосы Аннабель и разметал ее косы; она глубже вжалась в
— Большинство людей, живущих в Нью-Йорке, теряются, впервые попадая сюда, впрочем, большинству из них это и не нужно! — заметила Аннабель.
— Меня это не удивляет.
Дыхание ветра, безостановочно гнавшего волны, было соленым. Аннабель сделала несколько шагов по настилу в сторону пляжа, Бролен присоединился к ней. Они шли медленно, понемногу подбираясь к кромке воды. Женщина, чуть-чуть волнуясь, стала подыскивать слова, чтобы нарушить воцарившееся молчание.
— Когда я спросила, почему вы выбрали профессию частного детектива, я не хотела быть нескромной. Надеюсь, вы не обиделись.
— Не оправдывайтесь. После того что случилось в полдень, я должен вам кое-что рассказать. В общем, у меня в университете был профессор, который говорил: «Удовлетворяя любопытство незнакомых людей, мы вступаем в браки», мне, в принципе, эта мысль нравится.
— Вы хотите начать рассказ, затронув тайные струны моей души? — спросила Аннабель.
— Не думаю, что в этом есть необходимость. Я это уже сделал.
Первая реакция Аннабель — возмущение — уступила место раздумьям о том, что в некотором смысле Бролен прав. Мягкость частного детектива с первых же минут общения с ним тронула ее, точно так же, как и дело, которое привело его сюда. Именно поэтому она передала ему конфиденциальные документы. Но все же он не был с ней до конца откровенен. Однако Аннабель пришлось признать, что и это она по достоинству оценила в Бролене.
Они сели на пляже. Женщина вытащила из карманов бутылки с пивом и протянула одну из них коллеге.
— В течение нескольких лет я работал инспектором полиции в Портленде, — начал Бролен. — Сначала хотел поступить на службу в ФБР и стать профайлером. Закончил университет, потом прошел отбор в Бюро. Я учился в Куантико, собирался работать федеральным агентом, но в конечном счете не стал им. Я бредил этой профессией, однако практика сильно отличалась от моих туманных представлений о ней. Я начал опасаться, что проведу остаток своих дней в условиях, далеких от комфортных. Рискуя прослыть избалованным ребенком, не знающим, чего он хочет, я уехал: два года службы в ФБР, а потом тихое возвращение в Орегон. Я пошел работать в полицию Портленда, занимался расследованием преступлений. Скажем так: мое образование позволило мне браться за серьезные дела. — Он сделал глоток «БадЛайта», уже сильно остывшего на январском холоде. — Тогда-то я и столкнулся с делом Лиланда Бомонта, серийного убийцы. А затем с «Призраком Лиланда». Или «Орегонским призраком», как назвала его американская пресса, так что давайте будем использовать этот вариант.
— Если я правильно помню, их было несколько, так ведь?
Бролен сосредоточенно смотрел на волны Атлантики, безостановочно пенившиеся в тридцати метрах от них.
— Не совсем так. А вообще, трудно сказать точно. Было несколько прозвищ: «Ворон», «Призрак»… Но в конечном счете только один человек дергал за веревочки. Когда я думаю о нем, я называю его Данте.
Любое воспоминание о том времени вызывало у Бролена грустные мысли, в его груди разразилась буря страдания; казалось, удары внутреннего грома разрывают его душу и сердце. Воспоминания о работе инспектором неизбежно завершались на «Призраке из Портленда» и на том, во что благодаря Данте превратилась его собственная жизнь. Расследование принесло ему все: профессиональную славу, разочарование, стимулы, энергию и даже любовь. Он не довел дело до конца, остановившись почти в момент кульминации, когда не смог помешать убийце. Затем последовала отставка.
— Почему Данте, у него не было настоящего имени?
Бролен вынырнул из
— Он похож на поэта, — глотнув, ответил детектив, — он прошел круги Ада. А может быть, я зову его так потому, что так и не установил его личность, — добавил он через некоторое время.
Аннабель нахмурилась, но не отважилась спросить — Бролен должен был сам ей все рассказать.
— Он не достоин того, чтобы люди знали его настоящее имя, — наконец объяснил детектив. — О нем повсюду говорили, писали книги. Тогда как его жертвы забыты, все они — безымянные люди. — Бролен повернулся к Аннабель: — Такова моя месть ему: тоже сделать его безымянным.
Сострадание, переполнившее Аннабель, было искренним. С самого начала их знакомства что-то в этом человеке привлекло ее внимание. Он казался равнодушным к мнению посторонних, жил в обществе, но его ум не был подчинен этому обществу; Бролена окружал ореол настоящей свободы и того страдания, которым он за нее расплачивался.
Аннабель положила ладонь ему на плечо, утешая; в ее жесте не было никакой двусмысленности; она спрашивала себя, как могла родиться в нем такая ненависть по отношению к этому Данте. Казалось, к делу примешивалось что-то глубоко личное.
— Когда Данте был арестован, я уехал подальше от всего этого. Затем уволился из полиции. Несколько месяцев я путешествовал, не зная, что делать дальше.
— Почему же вы вернулись? — Ее тихий вопрос напоминал ласковый ветерок.
— Камни. — Глядя на океан, он сделал еще один глоток. — Уезжая, я не убегал, а просто пытался ответить на это «почему?». Разобраться в смысле жизни. Старушка Европа казалась мне идеалом, я хотел найти ответы там, в колыбели нашей истории. Сначала Франция, потом Италия. Я пересек бывшую Югославию, разрушенную дезинформацией больше, чем войной, затем открыл для себя Грецию… Но даже намека на ответ не возникло во мне. Я видел солнце, встающее над башнями Каркассона, море, наблюдавшее за подвигами Геракла, но во мне абсолютно ничего не пробудилось. Египет стал следующей моей целью, я пробыл там шесть месяцев. Я мог бы многое рассказать про эту страну, ее жителей, Каир и Хан-аль-Халили, [12] Нил и тамошние богатства. Там я забылся, очистил свою память от преследовавших меня жестоких образов, перестал быть самим собой. Однажды утром, проведя ночь в беседе с новым знакомым, я поехал в Гизу. Когда я, стоя возле пирамид, наблюдал рассвет, то неутомимый танец солнца на поверхности камней, стоящих вот так уже четыре с половиной тысячи лет, открыл мне глаза. Слабый ветер шевелил на дюнах песчаное покрывало, и это было великолепно. Прямо передо мной возвышались три царицы, творение человеческих рук, бросающее вечный вызов звездам — сквозь время и историю; мне казалось, я слышу голоса людей, их создавших. Мужество ушедших буквально сочилось наружу сквозь песок, и я снова подумал об Афинах и Акрополе, о Каркассоне с его башнями, о строителях и их современниках; камни сами говорили со мной. Я вернулся в Каир, долго размышлял обо всем этом под портиком мечети Ибн-Тулуна и наконец распрощался с молитвенным пением, раздававшимся с вершин минаретов. — Его голос дрожал. Чуть менее уверенно Бролен добавил: — Вот. Очень кинематографично, правда?
12
Знаменитый каирский рынок.
Он понимал, что не сможет выразить все пережитое тогда, все произошедшие с ним перемены. Камни открыли ему, как вращается Колесо Времени. Запечатленные в камне неизвестные люди, мгновения их бытия, улыбались и плакали; во рту горчило: казалось, горечь времени усиливает горькие воспоминания Бролена. Но он жил сегодня и не имел права спорить с этим фактом.
Орегон опять вовлек его в неудержимый вальс сменяющих друг друга времен года, и Бролен, — постаревший, уязвимый в своей искренности — снова окунулся вглубь озер и холодных рек. Он не излечился от ран, просто набрался сил, вдыхая порывы пустынного ветра и проникаясь мудростью истории. Смирился и нашел такой ответ: перестать быть никем.