Вода и кораблики
Шрифт:
Они не делают.
Да каким же надо быть, чтобы нечего, совсем нечего было скрывать? Чтобы во время спора или поцелуя быть совсем открытым? Разве человек может? С убийственной, многотонной ясностью Коль понял, что они, все вокруг – иные. Совсем. Он среди них – не жилец, ему не стать таким.
На него оглядывались. Заслышав знакомый голос его мыслей, все привычно переходили на акустику – и тут же замолкали, поняв, что случилось, и что притворяться уже ни к чему. Он шел, высвеченный взглядами и тишиной. Он хотел крикнуть: «Да перестаньте же, занимайтесь своими делами!» Но мысль кричала так, как никогда не смог бы голос. Слова были не нужны. Взгляды. Нахмуренные брови, огорченно поджатые
Как стыдно быть собой!
Снизу, снаружи – он все-таки сумел выбраться из здания – он позвонил Всеволоду. Этот получасовой проход окончательно все решил, бороться было бессмысленно, просто не с кем – со всей предыдущей жизнью? Со своей собственной душой? Петля… Всеволод ответил сразу, и Коль без лишних слов не попросил – потребовал.
– Это единственное, чем ты мне можешь помочь, маршал.
– Коль, родной… – у Добрыни под бородой ходили нервные желваки, и русые волосы чуть шевелились, даже когда маршал замолчал, подбирая слова. – Конечно, я выполню твою просьбу, конечно. Но ты делаешь ошибку.
– Вы уже делали. Безошибочно, разумеется. Теперь я – делаю, – жестко ответил Коль. – А что именно – вас не касается.
И дал отбой. Привычно сунул радиофон в нагрудный карман, потом вынул, качнув головой, и аккуратно положил на одну из ступеней торжественной ажурной лестницы, парадно ведшей к главному нижнему входу в Коорцентр.
Он покидал этот мир. Замечательный, манящий, слишком хороший мир, принадлежащий титанам. Мир, о котором мечтал в мертвой скорлупе «Востока», которому был безоглядно рад, который так и остался будто у другой звезды со своими проблемами мантийного баланса, регулировки солнечной активности, пробоя пространства. С пси-проблемой. Он был закрыт. Отныне миром Коля становился Сибирский заповедник, и сам он становился заповедным зверем, далеким от всех, как белка, заяц или волк.
В тайгу пришло лето.
Дни стали протяжными и ясными, в прозрачном воздухе потекли запахи тепла, меда и хвои. Вечерами Коль выходил на берег озера, мерцающего оранжевым и розовым светом, спокойного, чуть печального, и долго глядел на воду, на дальний берег, иззубренный голубым лесом, а потом столь же долго купался, плеском и кряканьем стараясь очеловечить лесную тишь. Нырял, озирая сумеречные валуны на дне. Проламывал снизу приглушенные радуги поверхности, фыркал, на все озеро кричал: «Есть еще порох в пороховницах!», громко смеялся в гулкой тишине.
В пасмурную погоду он обычно приходил на озеро днем. Он любил, когда пасмурно, когда низкие тучи висят неподвижно над лесом, и воздух грустен и тих. Он стоял на берегу, садился, опять вставал, ходил и все смотрел на серую гладь, на сизую, чуть замутненную даль.
Потом из лесных лощин наползал тусклый молчаливый туман, небо пропадало; из пелены то выплывали, то тонули опять седые и синие сосны, и тишина стояла такая, словно один на свете.
Он любил сидеть в скиту дождливыми вечерами, когда капли сочно хрупали по старой крыше. Тогда он позволял себе запалить свет и изредка что-нибудь читал. Не беллетристику, упаси боже. Полюбил исторические труды, особенно о своем времени. Эти нынешние черти и до прошлого добрались всерьез – изобрели хроноскопы и не в старых обрывках и черепках теперь ковырялись, а просто ныряли в любое время и следили без зазрения совести за кем хотели столько, сколько нужно. Такого понавытаскивали… Коль читал и думал: если бы мы, там, пещерные, знали, что в любой момент рядом с нами, когда это требуется по его теме, может возникнуть невидимый и неощутимый наблюдатель, все видящий и слышащий, читающий мысли, чувства, воспоминания, способный замерить пульс, уровень гормонов в крови, бог знает, что еще, и с высоты ценностей своего века судить либо одобрять – вели бы мы себя лучше и честнее? Или плевали бы на горько мотающих головами потомков, ведь они все равно не могут ни к стенке поставить, ни отслюнить капусты… Просто смотрят. А эти, нынешние? Ведь за ними тоже наверняка будут смотреть… Да что им – они и так постоянно друг у друга на виду, им бояться нечего…
Впрочем, свободные вечера были редки – десять тысяч квадратов на одного добросовестного человека достаточно, чтобы потеть едва ли не каждый день. В сарае стоял скорди, но Коль не летал – даже зимой, делая стокилометровые концы, предпочитал лыжи и спальный мешок.
Где погибла Лена, поставил крест из двух толстых веток, связанных длинным жгутом травы. К кресту не ходил – разве что случайно. Эти случайности одно время повторялись до странности часто.
Но то было весной. Теперь лето шло к середине, к годовщине изгнания. Он по-настоящему знал теперь лес, и лес знал его, лес верил ему и не скрывал ничего. Коль растворялся в нем, топил себя в соснах и кедрах, в можжевельниках, в буреломах, в необозримых вересковых всхолмиях, говорил с оленями, целовал важенок в бесхитростные глаза… Он любил свою работу.
Он отпустил бороду и, как-то подойдя к зеркалу, удивился, что она получилась седая.
Постепенно он забывал рейс и все, что там было, и все, что было после. Пустота в душе росла, и душа переставала болеть.
Погожим августовским вечером он сидел на крыльце, отгоняя веточкой комаров – и не кусаются, а все ж таки вьются, пищат, стрешный их расшиби. Садящееся солнце золотым прозрачным дымом дымилось в соснах. Доносился уютный говорок реки на порогах, птицы тилинькали, по коленям и по земле скакали белки. Никто не поверил бы, что этот человек летал на Лебедь и Эридан.
Из деревьев бесшумно выступили четверо и замерли, глядя на Коля и скит.
– Однако, – пробормотал Коль, вставая. Сердце словно окатили кипятком. Белки шарахнулись, широкими прыжками улетели в лес.
Пришельцы были грязны и заляпаны болотной тиной, будто лешие.
– Где ж это вас так-то растрепало?
Те молчали. Помолчал и Коль, стараясь выровнять сразу сбившееся дыхание.
Я – дед. Столетний лесовик. Ни о чем не думаю…
– Идите-ко сюды… – проговорил он. – Да не молчите вы! Небось телепатируете в меня? Слыхал, слыхал я про это, лет с полста назад был у меня один – тоже вот эдак все таращился. Ан без толку! Я тут сто лет живу, вы со мной, ежели сказать чего желаете, так вслух будьте ласки, горлушком. Заходите, вам, я вижу, помыться самый час…
Те приблизились. На вид им было лет по семнадцать. Из-под грязи на лицах сиял восторг.
– Дедушка, – нерешительно сказал один, – а…
– А у нас скорди сломался! – перебив, радостно объявил второй, и по голосу он явно был девчонкой.
– Да ну? – удивился Коль. – А тот парень говорил, они не ломаются.
– Пятьдесят лет назад скорди не было, – сказал первый насупленно.
– А можа и не было, – согласился Коль, стараясь не подумать лишнего. – Можа, чего другое не ломалось.
Они засмеялись.
– Деда, – спросил потом первый, – а как тебя зовут?
– Зовут? – Коль поскреб в затылке, лукаво глядя на гостей в прорезь между свисающими на лоб патлами и карабкающейся к глазам бородой. – А я энтого и не помню… можа, Иван, а… а можа – Семен…
Они опять засмеялись. Это было восхитительно: седой заросший дед, такой древний, что не берет телепатемы, с веселыми коричневыми глазами, живущий в дремучих лесах так давно, что имя свое забыл! Они все принимали на веру.