Водораздел
Шрифт:
Через несколько дней после отъезда магистра в деревне неожиданно появился тот самый Юрки Липкин, о котором магистр писал столь образно в своем дневнике. Когда-то, еще в те времена, когда Липкин ходил коробейником, магистр, видимо, имел повод считать его своим другом. Но потом Юрки переменился: он не мог простить обиды, нанесенной ему ленсманом, конфисковавшим именем закона у него короб со всякими товарами. Юрки не вступил в Союз беломорских карелов, хотя ему и предлагали, отказался даже оказывать этому союзу какую-либо помощь. А когда в 1907 году по инициативе Союза началось строительство шоссейной дороги от границы к погосту, Юрки заявил, что если дорогу проведут, то он будет не по ней ходить, а по другую сторону канавы. Участок дороги примерно в полверсты был уже готов, когда русские власти запретили ее строительство. После этого уездное начальство обратило внимание на Липкина, и его, как человека грамотного, назначили волостным старшиной. На этой должности он пребывал уже немало лет. В Пирттиярви он приезжал редко. Поэтому в деревне были удивлены, когда он вдруг прискакал. Пулька-Поавила был в тот день у Хёкки-Хуотари, который шил ему пьексы. Они сидели и беседовали, как вдруг из деревни пришла жена Хуотари и сказала, что к Хилиппе верхом приехал Юрки Липкин и велел созвать мужиков на сходку.
— Наверно, налоги будет выколачивать, — проворчал Поавила.
Вскоре они услышали, как кто-то постучал палкой по стене избы: хозяина звали на сход.
Мирской избой в деревне служила изба Пульки-Поавилы, в ней и проводились сходки.
Мужики стали один за другим собираться в избе Поавилы, в ожидании начала схода рассаживались по лавкам, курили у печки и делились своими заботами и тревогами о завтрашнем дне. Крикку-Карппа сказал, что зимой начнут рубить лес на реке Колханки. Ему об этом рассказали таксаторы. Хёкка-Хуотари прошлой зимой работал со своей лошадью на лесозаготовках и знал, каково там.
— Что заработаешь, то и проешь, — махнул он рукой.
Поавила, сидевший на сложенных перед печью дровах, сплюнул между ног на пол. Ему тоже приходилось бывать на заработках в лесу, и он знал, что много там не заработаешь. Но придется пойти, ничего не поделаешь.
— А куда денешься? — вздохнул он, стряхивая пепел на шесток.
Доариэ взяла с воронца вязанье и пошла к соседке: бабам не полагается быть на сходках. Мавра тоже ушла бы, да не могла слезть с печи. Сетуя на старость, она стала перекладывать свой покойницкий наряд, лежавший наготове под изголовьем.
Когда Доариэ пришла в избу Хёкки-Хуотари, собравшиеся там бабы громко обсуждали какое-то происшествие.
— А-вой-вой, чего только не услышишь на белом свете!
Доариэ не знала, о чем идет речь. Жена Хуотари стала рассказывать, что дочь Хилиппы убежала ночью из дома.
— Одна-одинешенька пошла в Аконлахти на ночь глядючи, да в этакую распутицу. А-вой-вой! Не утерпела… Как-то Юрки ее еще встретит? Может, и не примет… Сноха-то бесприданница…
Видимо, побег дочери потряс Хилиппу: когда он вошел в мирскую избу, его левое веко дергалось сильнее обычного.
Вслед за ним вошел волостной старшина. Юрки Липкин был высокого роста, и в дверях ему пришлось пригнуться. Иначе он не стал бы кланяться. Он же не кто-нибудь, а волостной старшина. Да к тому же у него почти десять десятин земли — в условиях северной Карелии это немало. Приличные доходы дает и его должность. Сколько он нажил на одних взятках, полученных от богатых мужиков за то, что он не включал в списки рекрутов их сынков. Даже в неурожайные годы семья Юрки не знала лишений. Юрки не забывал, что он представитель власти. Это было заметно и по тому, как он говорил:
— Весной исполнилось триста лет, как на престол вступила династия Романовых. Царь Николай Второй собственноручно отдали высочайшее повеление, дабы его подданные достойно отметили сей знаменательный день в истории Российской империи. Мы, карелы, всегда являлись верноподданными…
У печи кто-то кашлянул.
Поглаживая длинную черную бороду, старшина продолжал:
— Доказать свои верноподданные чувства царствующему роду мы сможем наилучшим образом своими пожертвованиями церкви и государству. Хилиппа Малахвиэнен уже подарил люстру для вашей часовни…
Хилиппа поднял голову.
— …Налоги также надобно платить вовремя, — продолжал старшина, взглянув на часы, серебряная цепочка которых свисала из нагрудного кармана его черного, сшитого из дорогого сукна пиджака. — А в вашей деревне есть налогоплательщики, не выполняющие своих обязанностей. У некоторых остались недоимки еще за прошлый год. Например, у хозяина этого дома…
Поленья под Поавилой заскрипели. Да, налоги за прошлый год он не выплатил. Он и без напоминаний знал об этом. Только чем платить-то?
Когда волостной старшина закончил свою речь, Крикку-Карппа, ведший собрание, предложил мужикам выступать. Все молчали. Наконец, Поавила, не вставая с места, сказал:
— Старшина говорил, что царю надо делать подарки. Вот Хилиппа, мол, люстру подарил. Хилиппе что? Он не то что люстру, он и корону подарить может. У него денег хватает. А что может подарить Охво Нийкканайнен? Или вот я, например? — Поавила помолчал, потом взялся рукой за штанину и продолжал: — Эти рваные портки я могу подарить, если только они царю подойдут…
В избе грохнул смех.
Юрки Липкин покосился на Поавилу и чиркнул спичку, чтобы закурить. Тут же с печи послышалось ворчание Мавры.
— Сгинь, нечистый…
Юрки усмехнулся и погасил папироску. Он знал, что Мавра староверка и не признает ни попов, ни чиновников, какой бы высокий пост они ни занимали.
— Вы же знаете, что говорится в законе о налогах, — продолжал он. — Кто не в состоянии выплатить налог, тот должен уступить часть своего надела тому, кто выплатит за него налог. Хилиппа Малахвиэнен готов помочь…
Хилиппа уже платил недоимки за Охво Нийкканайнена, за что взял с того почти всю землю. Теперь он был готов расширить свои земельные владения за счет других соседей.
— Ну и ворона! — вдруг воскликнул старый Петри, сидевший на лавке у самых дверей и о чем-то препиравшийся со Срамппой-Самппой.
Петри никогда не говорил никаких бранных слов. Во всех случаях, когда ему необходимо было выругаться, самым сильным ругательством у него было: «Ну и ворона!» На сход он пришел злой: кто-то заглянул в его сети и забрал весь улов ряпушки. Петри не знал, кто это сделал, но почему-то решил, что это был Срамппа-Самппа и поэтому обругал его. Хилиппа же подумал, что Петри обозвал его вороной. Он уже хотел было вскочить, но успокоился, услышав, как Самппа стал доказывать своему соседу, что он тут ни при чем…