Водораздел
Шрифт:
Начало смеркаться. Поавила зажег лучину и вставил в светец, прикрепленный к печке. Нахмурив брови, он посмотрел на Хилиппу и сказал:
— У меня-то ты ни одной пяди земли не возьмешь…
Увидев сердито нахмуренное лицо отца, Хуоти испугался. Он вспомнил, что такое же лицо было у отца, когда шел раздел хозяйства и отец бросился с поленом в руке на дядю Науму. Хуоти вышел из избы. Уже за дверью он услышал, как отец раздраженно говорил: «Хлеба вымерзли. Как зиму переживем? Об этом надо бы сейчас толковать, а не о…»
На дворе было темно. Хуоти не сразу заметил, что пошел снег. Мягкие белые хлопья медленно ложились на его плечи. Скоро весь двор побелел. Видно было, что снег уже не растает до весны.
IX
До реки Колханки из Пирттиярви путь неблизкий и нелегкий. Особенно трудно было добираться туда на лошади, потому что половину тридцативерстного пути надо было ехать по бездорожным лесам. Впрочем, путников из Пирттиярви тревожил не столько лес, сколько небольшая деревенька Салми, через которую приходилось проезжать. Про эту деревеньку, вернее про кладбище, через которое шла дорога, ходила недобрая слава. Говорили, что если путник едет в сумерках через это кладбище, то он должен крепко держать вожжи, иначе лошадь встанет на дыбы, заржет, начнет брыкаться, порвет хомут и — хлещи не хлещи — больше ни шагу не сделает. Никто, правда, точно не мог сказать, когда и чья лошадь так заупрямилась, но в нечистую силу, пошаливавшую возле кладбища, все-таки верили и, отправляясь в путь, обычно приговаривали: «Можно бы и в Салми побывать, да вот как бы кладбище миновать». Этот страх был настолько велик, что даже Пульке-Поавиле, не верившему в привидения, померещилось что-то, когда стали подъезжать к этому кладбищу. Он невольно крикнул на своего мерина: «Чего косишься?», хотя лошадь шла неторопливо и спокойно, опустив голову. Хёкка-Хуотари ехал следом. Услышав голос Поавилы, он крикнул:
— Переверни хомут.
Поавила сделал вид, что не расслышал его слов, взял плеть и хлестнул мерина. Мерин как ни в чем не бывало продолжал неторопливо переставлять ноги.
— Да ты что это? — рассердился Поавила. Дернув за вожжи, он стегнул свою клячу плетью по ногам.
Мерин лягнул передок саней и неохотно затрусил рысцой.
Проехав кладбище, Поавила оглянулся. Хёкка-Хуотари старался не отставать. За ним вплотную ехал Крикку-Карппа, за Карппой — Теппана, сын старого Петри, а за Теппаной… Казалось, все мужское население покинуло деревню, стараясь убежать от голода. Сани у всех были довольно тяжелые. Каждый захватил с собой сена на пару недель, мешок сечки, пилу, топор, лыжи. Все надо было везти из дому. Хлеб тоже, хотя бы на первое время, но мало у кого он был. Не было его и в дорожной корзинке Пульки-Поавилы. Он не взял с собой даже горьких на вкус мякинистых лепешек, испеченных из ячменя этого года, надеясь, что уж на хлеб-то он в лесу заработает. Велел жене собрать в дорогу лишь копченое мясо Юоникки и соленой рыбы. Корзина с провизией стояла в передке саней, запорошенная падавшим с ветвей снегом. Снега в лесу было уже по колено, но земля под ним еще не промерзла, и в низинах лошади увязали. Поавила спрыгнул с саней и отдал поводья Хуоти.
— Но-о!
Хуоти стал понукать мерина, который с трудом одолевал подъем в гору. За лето, правда, мерин поднабрался сил и выглядел неплохо, но все равно он был уже стар.
За Салми свернули с дороги влево и поехали прямо по лесу. У Хёкки-Хуотари конь был посильнее, и он ехал впереди, прокладывая колею. Кроме того, он в прошлом году ездил на Колханки за сеном и лучше знал дорогу, если только эти болота и низины, по которым они ехали, можно назвать дорогой.
К ночи добрались до места. Поавила привязал лошадь к дереву, бросил ей охапку сена. Кругом шумели высокие, толстые сосны. Этот сосновый лес был выбран подрядчиком Заостровским для порубки. Летом лес сплавят по реке в Кемь, где он попадет на лесопилки и пойдет на доски. Несколько лет назад лесопромышленник Сурков поставил в устье реки Кемь, на Попов-острове, лесозавод, один из первых на побережье Белого моря. Завод изготовлял пиломатериалы, как для внутреннего рынка, так и для экспорта в Англию. Уже много лет Заостровский, служивший подрядчиком у Суркова, поставлял ему лес с верховья реки Кеми и с берегов Верхнего Куйтти. Сам Заостровский считался большим начальником и редко бывал на лесных делянках. Рубкой леса на местах руководили его приказчики, которые принимали лес и платили за работу лесорубам. На Колханки приказчиком был некий Молчанов, большой любитель спиртного. Когда мужики приехали на Колханки, приказчик был уже там. Барак, в котором он жил, называли конторой. Тут же в бараке помещалась и лавка лесозавода, или харчевня, как ее называли лесорубы. Других строений не было, и никакого человеческого жилья поблизости тоже не было. Вокруг — вековая, нетронутая тайга. Некуда голову приклонить, негде и коня поставить.
Мужики первым делом стали строить шалаши. Да, нелегко доставался хлеб здесь, на Колханки. Как только чуть рассвело, Поавила взял топор и отправился с Иво выбирать место для избушки. Они долго бродили по снегу, подыскивая такое место, чтобы и вода была под боком и камни для печурки не пришлось бы таскать издали. Лес для стройки не надо было искать, он рос всюду. За два дня Поавила, Крикку-Карппа и Хёкка-Хуотари построили общую избушку и соорудили для лошадей навес из хвои. Хуоти накопал из-под снега камней, из которых отец сложил в избушке каменку.
— Надо бы сходить договориться насчет оплаты, — подумал вслух Поавила, укладывая последний камень.
Когда мужики пришли в контору, приказчик, видимо, только что принял рюмочку для аппетита. Пощипывая толстыми пальцами кончики черных усиков, он сразу заявил:
— О, вы неплохо заработаете. Плачу по пять копеек за бревно.
Мужики переглянулись.
— Да это же хорошая плата, — заверял приказчик, поглаживая усы.
— Пять копеек? — недоверчиво переспросил Крикку-Карппа. Он когда-то был зуйком у беломорских рыбаков, где научился немножко говорить по-русски. Помявшись, Карппа заметил: — А в прошлом году платили по восемь…
Молчанов подтянул отвернутые голенища высоких сапог.
— Так то было прошлой зимой, — самоуверенно ответил он и, хлопнув ладонью по голенищу, добавил: — Пять копеек с бревна. Впрочем, я вас не держу. Хотите — оставайтесь, хотите — нет…
Приказчику не надо было никого удерживать: неурожай согнал к нему рабочей силы больше, чем нужно было. Зная это, Молчанов и говорил с мужиками с таким высокомерием.
— Не нравится плата — ищите работу получше.
Другой работы не было.
— А муки в задаток дадите? — поспешно спросил Поавила.
— Муку получите, и другие харчи тоже, — обещал Молчанов. — Но учтите, бревна должны быть одно к одному.
Пулька-Поавила взял из харчевни в счет заработка мешок муки, чаю, табаку — понемногу всего, что нужно лесорубу с конем. «С пустым брюхом много бревен не навозишь», — подумал он.
Еще не рассвело, а Поавила с сыновьями был уже на делянке. Иво был ростом выше и в плечах пошире, чем отец. И силен он был, что медведь: с первого удара лезвие его топора ушло чуть ли не по обух в дерево, всего несколько ударов — и сосна свалена. Отец быстро обрубил сучья, потом вместе с Хуоти они разделали бревно. Бревна должны были быть шесть аршин в длину и пять с половиной вершков толщиной на верхнем конце. Поавила тщательно измерил спичечной коробкой бревно, затем взвалил его на сани и повез на берег реки. До берега было недалеко, чуть побольше половины версты, но ехать пришлось почти по снегу. Поэтому Поавила сперва возил по одному бревну, потом стал грузить по два, по три, а потом и больше. Мерин увязал в снегу, спотыкался. Поавила подстегивал его кнутом и подсчитывал: «Два бревна — фунт хлеба, четыре бревна — два фунта, шесть бревен…»
Вывезя на берег десять бревен, он отправил Хуоти готовить ужин.
— Свари ужин покрепче, — сказал он.
Хуоти сварил наваристый картофельный суп из мяса Юоникки. Было совсем темно, когда с делянки вернулся отец.
— Муста мато! Муста мато! — проклинал отец кого-то. Он пришел такой удрученный и усталый, что сам не смог распрячь лошадь.
— Сходи выпряги коня, — попросил он Хуоти и повалился на хвою, настланную на полу избушки.
Мерин был тоже весь в поту. Хуоти выпряг его из саней и отвел под навес из хвойных веток, сквозь которые проглядывало звездное небо. Привязывая лошадь, он слышал, как отец жалуется Хёкке-Хуотари:
— Всего на два фунта осталось…
В голосе отца звучала горечь обиды и отчаяния. Он вывез столько бревен, а приказчик принял из них лишь четыре. Остальные он забраковал, начертив синим карандашом на их торцах косые кресты. Эти, мол, неровные, те слишком короткие, а третьи… — тоже что-то в них нашел.
— А весной этот гад скатит их в реку и получит за них приличные деньги. — Поавила поскреб затылок и, смяв спичечный коробок, сердито швырнул его в огонь, словно тот был повинен в том, что бревна забраковали.