Водораздел
Шрифт:
— Вон! — рявкнул Поавила не своим голосом, шаря дрожащей рукой под лавкой. — Вон, пока цел!
— Боже милосердный! — испугалась Доариэ и закрыла лицо руками.
Насто заплакала. Микки спрятался за голбец.
— Сумасшедший! — Хилиппа схватился за ручку двери. Его левое веко нервно задергалось. — Ну, погоди, вернутся финны. Они знают, кто у нас совет нищих создавал. Они уж как пить дать…
Поавила выхватил из-под лавки топор. Хилиппа успел выскочить из избы. Топор с такой силой ударился о дверь, что она распахнулась.
— Не плачь, — стал утешать Поавила перепугавшуюся дочь. — Ну, что ты?
Доариэ подняла топор и молча положила его на место.
— Половина риги наша, — тяжело дыша, сказал Поавила. — А со своим добром я могу делать все, что захочу. Вот.
Нахлобучив шапку, он вышел из избы.
После той ночи, когда Хуоти случайно подслушал разговор отца и матери, у него появилось какое-то новое чувство, придававшее ему силы и заставлявшее работать с утра до вечера словно за двоих. Он сделал санки, навозил на них на поля навоз, окорил часть бревен и начал их обтесывать. В одной рубашке, без рукавиц, Он усердно махал топором и не слышал, как подошел отец.
— Зря, пожалуй, стараешься, — услышал он голос отца.
Хуоти выпрямился и недоуменно уставился на него.
— Мне-то, наверное, уже не жить в новой избе, — вздохнул отец, думая об угрозе Хилиппы.
Хуоти опустил топор в ноздреватый мокрый снег рядом с бревном и внимательно посмотрел в потемневшее, изрезанное глубокими морщинами лицо отца.
— Как-нибудь прокормим мы… — начал он смущенно. Ему еще никогда не приходилось говорить с отцом о таких вещах.
— Ты о чем? — не понял отец.
— Пусть он появится на свет, раз уж так получилось, — уже яснее сказал Хуоти.
Теперь Поавила, в свою очередь, недоуменно уставился на сына, потом смешно оттопырил губы и медленно пошагал к дому.
На кладбищенской горе он остановился, увидев длинную вереницу саней, приближающихся к деревне со стороны погоста. Обоз ехал тихо и медленно, словно похоронная процессия. Не было слышно даже понукания. Поавила поспешил в избу и стал наблюдать из окна. На первых санях ехал сын купца Канервы. На некоторых санях везли что-то накрытое попонами.
Прибежал Микки и, захлебываясь, стал рассказывать:
— …а в санях — мертвые. Я сам видел…
Несколько саней завернули во двор Пульки-Поавилы, и в избу ввалились белофинны. Это были уже не те бравые и кичливые парни, что три недели назад прошли через деревню, направляясь к Кеми. Мрачные, промерзшие, раненые… Шепотом между собой ругают офицеров. Клянут соплеменников, которые встретили их отнюдь не радушно. Кое-кто вслух жалеет, что связался с этой авантюрой. Но у некоторых еще белеют на рукавах повязки «За Карелию». Кто-то успел сбегать к Хилиппе и принести оттуда газеты недельной давности и письма из Финляндии. Все жадно читали письма.
— Ребята, — оживился кто-то. Красных вышибли из Выборга. — Восемьдесят тысяч красных взято в плен…
— Ничего, в земле места хватит всем этим дьяволам! Вот брат пишет, что у нас в Ориматтила каждому пятому красному пулю пустили в лоб. Эх, жаль, что меня там не было!
Письмо получил и похожий на простого крестьянина возчик, с которым Доариэ обменялась несколькими словами на дворе три недели назад. Обратно он возвращался без лошади. Остался его конь там, на краю болота, между Подужемьем и Кемью. Наморщив лоб, возчик сидел на конце лавки у самого входа и медленно читал письмо от жены.
«Дорогой мой муж Матти. С тех пор, как вы уехали и оставили нас в печали, от вас не было никаких вестей. Я очень боюсь за тебя. Как бы там с тобой не случилось чего-нибудь. Молю бога, чтобы он сохранил нас от беды. Как я буду тогда жить с бедными детьми? Хельви каждый день спрашивает: «Папа скоро вернется? А гостинцы он привезет?» Недавно пришел домой Кусти Перттиля. Он привез с собой хорошего коня. Он рассказывал, что тоже был где-то там в Карелии, только севернее… Слава богу, здесь у нас наконец-то кончилась эта ужасная война. Во многих наших семьях сейчас льются слезы. Батрака Перттиля шюцкоровцы живым бросили в прорубь. Я никогда не поверила бы, что финны могут быть такими жестокими. И что из этого в конце концов будет? Бог все видит и он все припомнит…»
Узнав о возвращении в деревню экспедиции, жена учителя прибежала в избу Пульки-Поавилы и со слезами на глазах стала умолять солдат рассказать, где ее муж и что с ним.
— А мы его в глаза не видели. Нет, с нами он не ехал, — пожимали плечами солдаты. — Может быть, наш летописец что-то знает. Он вон в той соседней избе.
Медлительный возчик, читавший письмо от жены возле дверей, поднял голову и хотел было рассказать Анни, что он слышал от товарищей, но Анни уже выскочила из избы и побежала в дом Хилиппы.
Магистр сидел за столом и листал свои записи.
— Где мой муж? — бросилась к нему Анни. — Что вы с ним сделали? — задыхаясь и чуть не плача, спросила она.
Магистр вылупил свои и без того выпученные глаза, не зная, что сказать.
— Он остался на Мурманке, — помедлив, ответил магистр, уставившись в свои записи. — У своих…
— Вы убили его?
Жена Хилиппы стала успокаивать Анни:
— Как ты можешь такое подумать? Финны ведь образованные. А Степан Николаевич твой вернется, вот увидишь. Это бог хочет испытать тебя, но он тебя не накажет, — говорила Оксениэ с благочестивым видом.
Когда Анни, подавленная тяжелым предчувствием, ушла, Хилиппа подошел к магистру и тоже поинтересовался, не довелось ли господину магистру слышать что-нибудь о его сыне.
— Он еще до вас отправился в Кемь, — сказал Хилиппа. — По каким-то вашим делам.
Канерва растерялся. Он, действительно, слышал кое-что о судьбе Тимо. Но как сказать об этом отцу?
— К сожалению, ничего не слышал, — сказал он и опять углубился в свои записи.
У Хилиппы задрожало левое веко. Охваченный тревожными мыслями о судьбе сына, он даже забыл о том, что собирался рассказать магистру, как Поавила бросил в него топором.