Водораздел
Шрифт:
— …Петроград, Архангельск, Мурманск, Сорока поставлены в известность об опасности, угрожающей городу, — докладывал Кремнев. — Нам несомненно будет оказана помощь. Но было бы преступлением сидеть сложа руки. В городе необходимо немедленно объявить осадное положение и мобилизовать все имеющиеся у нас силы…
— От имени медицинского персонала смею заверить, что наша больница полностью в вашем распоряжении, — заявил Гавриил Викторович, когда Кремнев кончил говорить.
— Судя по всему, ваша помощь нам потребуется, — кивнул Кремнев.
С места поднялся Батюшков.
— Вы знаете, что я бывший офицер. Но Россия — моя родина, и ее интересы для меня священны. Я благодарю вас за оказанное мне доверие. Обещаю приложить все свои военные знания, чтобы отстоять родной город…
На этом заседании, где много не говорили, была создана революционная военная коллегия города Кеми, сосредоточившая в своих руках всю власть в городе. Коллегия немедленно приступила к действиям. В тот же день Харьюла со своими ребятами отправился на лыжах в разведку в Паанаярви. Вечером активисты молодежного клуба расклеивали по городу на стенах домов и телеграфных столбах отпечатанные на гектографе воззвания к населению. На станции, на Попов-острове и прямо на улицах города состоялись митинги.
Кремнев пробыл в ревкоме до самого вечера. Когда он пришел домой, Теппана уже проснулся. Они вместе поужинали, затем Кремнев попросил Теппану рассказать все, что ему было известно о старшем сыне Хилиппы Малахвиэнена.
После ужина Кремнев отправился в уездную тюрьму, куда был переведен Тимо. Когда арестованного привели на допрос, даже при тусклом свете керосиновой лампы заметно было, какое у него бледное и растерянное лицо.
— Сколько человек в экспедиции Малма? — в упор спросил Кремнев.
Вопрос был настолько неожиданным, что Тимо вздрогнул. Кремнев, учившийся когда-то в Петербургском университете и изучавший юриспруденцию и психологию, знал, что ахиллесовой пятой для преступника может порой оказаться довольно пустяковый вопрос, если он застанет допрашиваемого врасплох. Не давая Тимо опомниться, Кремнев продолжал:
— Вчера ты лгал нам. В Кемь ты приехал не из Петрограда, а из своей деревни. В деревню ты вернулся из Финляндии недели три тому назад. Как видишь, мне все известно. Я знаю даже, как ты грозил дома, что скоро и у вас в деревне красных поставят к стенке.
Тимо угрюмо молчал. «Кто же мог рассказать им обо всем?» — гадал он.
— Тебе лучше открыто признаться во всем, — спокойно заметил Кремнев. — Сам знаешь, что ожидает шпиона.
Тимо вздрогнул. Ему не хотелось верить, что все это происходит на самом деле. Неужели его… Нет, нет! Только что он решил держаться до конца, но ради чего? Ради убеждений? Не было у него никаких убеждений, никакого ясного политического мировоззрения. Да, его учили презирать русских, видеть в них заклятых врагов всех финских народов. Постигая прусскую военную науку и сражаясь в рядах белых войск против красных, Тимо приучил себя к мысли, что он ненавидит русских. Но в глубине души не было никакой причины не любить русских, ему лично они не сделали ничего плохого. Поразмыслив, Тимо медленно поднял голову и сдавленным голосом спросил:
— А если я расскажу, то вы…
— Все будет зависеть от того, насколько правдиво ты обо всем расскажешь.
У Тимо было такое чувство, словно он стоит на краю пропасти на скользком склоне, ноги вот-вот подкосятся и тогда он, влекомый какой-то неодолимой силой, рухнет в бездну.
Едва слышно выговаривая слова, Тимо начал давать показания…
Не одну бессонную ночь, не один тревожный день провели члены военной коллегии Кеми в это решающее для истории Беломорья время. Но Кремнев все же находил минуту-другую, чтобы делать записи об этих днях и ночах в своем дневнике.
31 марта. Получили сообщение из Архангельска. К нам на помощь выходит ледокол с подкреплением и оружием. Из Мурманска — никаких вестей.
Из нашего окна хорошо виден пустырь между станцией и городом. Забежав домой на обед, я увидел, как Батюшков на этом пустыре обучает красногвардейцев приемам штыкового боя. Противника решили встретить верстах в шести от города. Туда с кирками и лопатами идут горожане — рыть окопы. В город прибывают карелы, бежавшие от белофиннов. Рассказывают, что финны отбирают у крестьян лошадей и сено.
2 апреля. Из разведки вернулся Харьюла. Со своими ребятами он дошел только до Войярви, Паанаярви уже заняли белофинны. Туда подошел отряд белых также и со стороны Кимасозера. Так что численность белофиннов примерно человек 500. У нас под ружьем человек двести, у многих только старые берданки. С ледокола телеграфировали, что он на пути в Кемь, но лед толстый и продвигается ледокол медленно. Наконец, пришел ответ от Мурманского окружного Совета. Ответ возмутительный: «Помощи оказать не можем. Советуем провести эвакуацию города и станции». Подпись — Юрьев.
То есть — руки вверх и сдайте город неприятелю. Видно, дела в Мурманске не в порядке.
Сегодня в военную коллегию прибежала какая-то женщина. Вид у нее был напуганный. При людях она ничего говорить не стала, отозвала меня в коридор и там рассказала, кто покушался на Пантелеймона. Она оказалась прислугой бывшего письмоводителя уездного суда.
Вечером из Сороки прибыл Николай Епифанович. С ним полсотни красногвардейцев. Начали прибывать люди также и из других мест — из Шуерецкого, Энгозера… Харьюла опять отправился в разведку.
4 апреля. Возвращаясь домой, случайно услышал разговор каких-то двух девиц, шедших впереди меня.
— Кого? — спрашивает одна. — Того, которого взяли у Аннушки?
Я понял, о ком шла речь.
— Подумать только. Васятку тоже расстреляли.
— Ужас!
Говорили они о бывшем письмоводителе суда, стрелявшем в Пантелеймона. При обыске у него обнаружили целый арсенал. Революционный трибунал приговорил его к расстрелу. Особенно настаивали на этом Закис и Николай Епифанович. Кажется, я был единственным, кто колебался. Тоже непротивленец нашелся. Я ли не читал марксистскую литературу. Но, видно, одного чтения литературы недостаточна. Нужна железная закалка, жизненный опыт. Век живи, и век учись.
6 апреля. Вернулся из разведки Харьюла и сообщил о появлении финских разведчиков в Подужемье. Значит, противник уже в 17 километрах от города.
Получена депеша из Петрограда. Прочитав ее, Закис обрадовался: «Скоро увидимся с Михаилом Андреевичем».
Наконец-то ледокол «Микула Селянинович» с большим трудом добрался до нас. Он встал на якорь у острова Ропакки, в 12 верстах от города. Ближе подойти не смог: лед слишком толстый. Оружие и боеприпасы с ледокола вывозим на лошадях на Попов-остров, оттуда в город.
7 апреля. Разведчики Харьюлы пришли из третьей вылазки, из девяти вернулись только пять. Четверо нарвались в Подужемье на засаду. Первые потери! Впрочем, может быть, им еще удастся спастись.
Ополченцы, которыми командует подпоручик Батюшков, заняли сегодня позиции на каменистых сопках в четырех верстах от города.
8 апреля. Ночью белофинских разведчиков видели в Зашейке, на полпути от Подужемья до Кеми. До сих пор белофинны шли, не встречая сопротивления. Но, видимо, они чувствуют, что их готовятся встретить, и принимают меры предосторожности. Они перешли реку выше порога и скрылись в лесу. Впоследствии выяснилось, куда они направились. Верстах в пяти от Кеми в сторону Сороки стоял барак, в котором жило человек двадцать русских и карел, работавших на строительстве дороги. Жили они с семьями. Утром в город прибежали полураздетые люди.
— Мы спали, — рассказывал в больнице один из раненых. — Вдруг в окна полетели гранаты. Стреляли сквозь стены. Наша прачка выскочила, хотела бежать. Ее застрелили на крыльце. Я выскочил в окно и бежать. Они вдогонку стреляют. Потом как заполыхало. Оглянулся — барак горит. А там ведь дети, женщины…
Когда отряд сорочан прибыл на место происшествия, от барака остались лишь дымящиеся развалины. Возле пепелища сидели со своим жалким скарбом, который удалось вытащить из огня, замерзшие, оцепеневшие женщины. Они были так потрясены, что не могли даже плакать.
9 апреля. Весть о страшном злодеянии, совершенном белофиннами, быстро распространилась по городу. Мы провели митинги на оборонительных позициях. На митинги выехали все члены военной коллегии. Я выступал перед красногвардейцами-железнодорожниками. В ответ на мои слова: «Озверелые убийцы детей, стариков и женщин найдут лишь позорную смерть», — они поклялись: «Умрем, но не пустим их к городу». Их лица были полны решимости. Их руки крепко сжимали винтовки. Они сдержат свое обещание.
В полдень прозвучали первые выстрелы. Разведка белофиннов пыталась нащупать слабые места в нашей обороне. Вторая группа противника попыталась прорваться к железнодорожному мосту и взорвать его, но, получив отпор, бежала без оглядки.
Сегодня архангелогородцы (их было 150 человек), прибывшие на ледоколе, маршем прошли через город, направляясь на боевые позиции. По приказу военной коллегии ледокол начал, ломая льды, продвигаться ближе к берегу с тем, чтобы неприятельские позиции были в зоне досягаемости его орудий.
Отряд, посланный из Петрограда, почему-то задерживается в пути. «Не иначе, как викжеловцы подсунули палки в колеса, — высказал предположение Закис. — Знаю я этих саботажников. Им ничего не стоит остановить поезд в глухом лесу и отправить паровоз на станцию, якобы за водой».
10 апреля. Около полуночи на центральном участке было отмечено оживленное движение на стороне противника. В час ночи позвонил Батюшков: «Противник начал атаку высоты № 2». Приказав запрячь лошадь, я накинул пальто, сунул в карман револьвер и поехал на командный пункт. Пантелеймон остался дежурить в военной коллегии.
В ту ночь город не спал, почти во всех домах горел свет. На подужемской дороге Кремнев обогнал матросов с ледокола, тянувших телефонный провод на передовую. Впереди в темноте шла перестрелка, доносились отрывистые пулеметные очереди. У самого леса, недалеко от железной дороги, он встретил раненого, поддерживаемого под руку другим красногвардейцем. Они оказались из отряда сорочан. Кремнев отдал им лошадь и велел ехать в больницу. Сам отправился пешком.
Командный пункт находился на безымянной сопке, неподалеку от высоты № 1. Когда Кремнев подходил к командному пункту, стрельба у высоты вдруг усилилась. Батюшков сказал Лонину, оказавшемуся на его КП: «Слышите, Николай Епифанович, жмут на вашем участке». Лонин побежал к своим, но, заметив подходившего Кремнева, остановился и сообщил, что многим сорочанам не хватило ужина. Кремнев сразу же связался по телефону с Машевым и велел немедленно доставить на передовую пищу. Машев сообщил ему, что отряд Донова уже проехал Медвежью Гору и, если ничего не случится, утром прибудет в Кемь.
Кремневу не терпелось рассказать о прибытии подкрепления из Петрограда красногвардейцам, и он отправился с Николаем Епифановичем на его участок.
— Экономьте патроны, — напутствовал Лонина Батюшков.
— Пожалуй, мы не ошиблись, доверив военное руководство Батюшкову, — сказал Кремнев Лонину, когда они пробирались по узкой тропинке между сугробами к его участку. — Судя по всему, человек он честный и энергичный.
Укрывшись за камнями, за выступами скал, а то просто окопавшись прямо в снегу, красногвардейцы вели огонь из винтовок. У подножия сопки один боец стоял, прислонившись спиной к дереву, и неторопливо стрелял в темноту.
— Видал? — кивнул на него Лонин и вдруг пригнулся. У самого уха его просвистела пуля. — Ишь, какой храбрец выискался, — добавил он, глядя в сторону бойца, стоявшего под деревом и продолжавшего стрелять.
Они обогнули сопку. Пулемет противника, словно захлебнувшись, вдруг замолчал.
— Слышишь? Попал, — заметил Лонин.
Влево от высоты начинался участок обороны железнодорожников. Решили заглянуть и к ним. Там было пока тихо. Впереди тоже по направлению к участку железнодорожников по глубокому снегу брела какая-то женщина в большом овчинном тулупе, прижимая руку к боку. То ли она была ранена, то ли несла что-то, боясь рассыпать по дороге.