Водораздел
Шрифт:
— Ну, кто еще у вас входит в Совет? — спросил Малм, когда Хилиппа вернулся с чашкой для Сип-полы.
— Павел Реттиев, или Пулька-Поавила, как его зовут в деревне, — подобострастно выкладывал Хилиппа.
— Это не тот, что перед войной ограбил семенной амбар? — спросил Сергеев.
— Тот самый. Потом в тюрьме сидел… С учителем все время якшается, на днях дрова для его школы привез… А когда коробейником ходил, в Финляндии ленсмана избил. Самый что ни на есть красный. Прихвостень русский…
Из избы донесся громкий стон Наталии.
— Простудилась, бедняжка, — проговорил Хилиппа. Он плотнее закрыл дверь горницы и добавил, понизив голос до шепота: — Неплохо бы и его… Всю деревню баламутит…
— Не стоит. Это может вызвать озлобление среди карельского населения, — возразил Малм и, оттолкнувшись носком сапога, привел в движение качалку. — Учитель — другое дело. Он русский. — И, повернувшись к Саарио, добавил: — Мы возьмем его с собой. Понимаете?
Саарио кивнул.
— Я заходил сейчас в школу, — сказал он. — Мне показалось, что где-то я видел этого учителя. Не тот ли это прапорщик, который был переводчиком, когда меня допрашивали на фронте под Ригой? Давайте возьмем его якобы в переводчики.
Канерва закрыл тетрадь и, сунув ее во внутренний карман пиджака, поднялся с места. Он — «летописец», и какое ему дело до того, что нужно или не нужно… И, сказав, что ему надо навестить одну знакомую старушку-сказительницу, он ушел.
…Увидев магистра, Пулька-Поавила сразу вспомнил о ста марках, которые он остался должен в Финляндии отцу этого господина в пенсне. «Может быть, сын о них и не знает», — пытался успокоить себя Поавила.
Войдя в избу, Канерва взглянул сперва в бабий угол, потом на печь.
— А что, Мавры нет в живых?
— Давно уже в земле покоится, — вздохнула Доариэ. — Вечная ей память.
— Так, так, — заморгал воспаленными глазами магистр. — Ба! — вдруг воскликнул он, вглядевшись в сидевшего на лавке сумрачного хозяина. — А я-то вас сначала и не узнал. Неужели не помните меня? Что ж, не удивительно. Сколько времени прошло с тех пор, как вы так неожиданно ушли от нас и пропали. Не забыли, надеюсь?
Поавила засопел. Разве ему забыть, как он таскал тяжелый короб, торгуя вразнос товарами купца Канервы. У него горб рос, а у купца мошна. Одних процентов содрал с него не одну сотню марок, а, выходит, он еще и должен остался!
— Нехорошо вы поступили, — продолжал магистр. — Честный финн так бы не сделал… Впрочем, вы же можете рассчитаться… У вас лошадь есть?
На душе у Поавилы закипело. Ах, лошадь тебе! Неизвестно, каких слов он бы наговорил этому незваному гостю, но в дверях опять появился вестовой:
— На собрание в школу.
Чтобы поскорее отвязаться от магистра, Поавила нахлобучил шапку и не спеша пошагал к школе. Шел он туда не ради собрания, а чтобы повидать односельчан, потолковать с ними. На улице было полно солдат, они о чем-то шумно переговаривались, но Поавила не вслушивался в разговоры. Он шел, уставясь в землю, и думал, что если бы мужики были сейчас не на войне, то… Впрочем, что они могли поделать без оружия с этакой оравой… Да, видно, заберут они мерина…
Собрание уже шло. Из классной комнаты доносился голос военного пастора.
— …И объявил господь сынам израилевым, что будет конец их пленению на земле египетской и что возвратятся они на свою землю. Вы также молили господа об освобождении, и услышал он молитвы ваши…
Поавила огляделся. Народу на собрание пришло немного. Степана Николаевича тоже не было. Почувствовав недоброе, Поавила решил навестить учителя и вышел в коридор, но тут же вернулся обратно — у двери учительской стояла охрана.
— …Этот поход благословлен господом богом, — продолжал пастор. — Но господь не пошлет победы оружию антихриста, если даже кто-нибудь и станет молить его об этом…
После проповеди пастора выступил Сиппола. Глотка у лейтенанта была здоровая, и, видимо, именно поэтому Малм поручил ему произнести на собрании зажигательную речь, дабы пробудить в жителях Пирттиярви соплеменные чувства.
— Ну и ноздри у него. Хоть на лошади въезжай, — шепнул Теппана Поавиле, разглядывая оратора.
Сиппола с жаром распинался о братстве народов-соплеменников.
— Свояк-свояком, а дело делом, — пробурчал под нос Поавила.
Свою воинственную речь Сиппола закончил призывом к карельским мужикам отправиться вместе с ними освобождать Беломорье от большевистской тирании. Женщины, стоявшие у дверей, сразу зашумели:
— Довольное нас войны… Наши мужики еще и с германской не вернулись.
В класс влетела разъяренная Паро.
— До сих пор наши амбары без замков обходились, — не успев перевести дыхание, завопила она. — Неужто теперь ко всем дверям запоры приделывать?
Хёкка-Хуотари дергал ее за рукав.
— Чего дергаешь! — Паро вырвала руку. — Все мясо из клети утащили. Осенью корову закололи… А-вой-вой. Грабители проклятые!
Сергеев морщил лоб.
— Успокойтесь, успокойтесь! — заговорил он. — Виновные будут наказаны… Ущерб вам возместит экспедиция. Финляндское правительство обещало Карелии заем в четыре миллиона марок. Дорогие соотечественники! Из Финляндии идет в Карелию цивилизация…
— Задом наперед она идет к нам, — крикнула Паро и пошла к дверям. Но тут же круто повернулась, вернулась обратно и, приподняв подол сарафана, шлепнула себя рукой по заду: — Вот вам цивилизация!
Мужики зажали ладонью рты. Потом грянул дружный хохот. Хёкка-Хуотари тоже засмеялся, но заметив нахмуренные лица офицеров, испуганно замолчал.
— У карельских женщин такой обычай, — объяснил Сергеев финнам, пытаясь обернуть все в шутку.
Собрание провалилось. Мужики стали расходиться по домам, со смехом обсуждая выходку Паро.
— Ну и баба у Хуотари! — посмеивался Поавила.
Рядом с ним шагал Теппана. Навстречу то и дело попадались финские солдаты. Поэтому разговаривать приходилось осторожно. Оказалось, и Поавилу и Теппану тревожит одно и то же — как бы сообщить в Кемь о вторжении белых.