Водораздел
Шрифт:
Люди сгрудились вокруг козы, смеялись, Емельян тоже ринулся на место происшествия. «Это дело рук какой-то контры», — решил он тотчас и бросился ловить нарушителя спокойствия. Поймав, наконец, козу, он потащил ее к штабному вагону, но она не желала идти и упиралась изо всех сил. Пока Емельян возился с ней, поезд Комкова отправился дальше на север и перрон опустел.
— Ты что мучаешь тварь божью? — услышал Емельян сердитый голос Донова.
Он поднял вспотевшее лицо, но козу не выпустил.
— Это не обыкновенная божья тварь, — сказал он, тяжело дыша. — Вон погляди.
Донов заглянул на дощечку и насилу удержался от смеха. Больше всего его рассмешило, с каким серьезным видом Емельян тащил невинную козу. Впрочем, от Емельяна можно было ожидать такой бдительности. Ведь и под Царским Селом он…
— Давай реквизируем эту контру и сунем в котел, — вдруг предложил Емельян. — Коза, конечно, буржуйская. Козлятину вполне можно есть. Если хорошо выварить, так мясо содеем не пахнет.
— Сними дощечку и отпусти козу на все четыре стороны, — махнул рукой Донов.
Емельян попытался оторвать дощечку, но она была так крепко прикручена проволокой, что без клещей отвязать ее было невозможно. Видно, те, кто отправлял козу «на задание», действовали предусмотрительно. Емельян попробовал переломить дощечку через колено, но она была слишком толстая. Разозлившись, он решил про себя, что этого он так не оставит. Уж владельца козы он найдет. Может, хозяин сам и привязал дощечку…
II
Со станции в город можно было идти либо по тропинке, петлявшей между голыми гранитными глыбами, либо по дороге, пролегавшей по болотистому берегу реки.
Харьюла выбрал путь вдоль реки. После возвращения из разведки он вступил в отряд Донова и вот сегодня получил первое увольнение. Он шел не торопясь, насвистывая народную песенку и вдыхая полной грудью напоенный весенними ароматами воздух. По обе стороны дороги росли низкорослые деревца ивы и ольхи. На вербах уже распустились белые пушистые почки. Несколько мальчишек обламывали ветки с кустов, и Харьюла вспомнил, как он в детстве на «вербной неделе» бегал в лесок за ивовыми ветками и потом продавал вербу в богатых домах Тампере, пытаясь хоть таким образом помочь своей хворой матери.
В одном месте дорога шла по берегу над самым порогом, и брызги с разбушевавшегося от весеннего половодья порога долетали даже до прохожих. Невдалеке, почти у самой дороги, стояло оштукатуренное здание с длинной железной трубой. Харьюла знал, что это мыловаренный завод. Судя по всему, он не работал, потому что возле не было ни одной живой души, не считая бродивших вокруг голодных собак.
По главной улице города Харьюла дошел до моста, который вел на Лепостров. Судя по названию, происходящему от карельского слова «леппя» — «ольха», на острове когда-то жили карелы. У моста стояла деревянная церковь, на высокой колокольне и крыше которой обитала масса пернатых: чирикали воробьи, стрекотали сороки и даже каркали вороны. Такое обилие птиц говорило о том, что наступила весна и что этот уездный город на самом деле всего лишь большое село. Над дверью здания, стоявшего напротив церкви, красовалась вывеска: «Лавка потомственного почетного гражданина Е. Евсеева, осн. 1869 г.» На табличке, прибитой у калитки другого дома, было написано: «Шью шляпки и корсеты, а также предсказываю судьбу по картам и по руке». Как-то теперь живут? Может быть, у гадалки сидит сейчас соседка-купчиха, зашедшая на чашку чаю со своим хлебом и сахаром, и жалуется на свою прислугу, которая, не спрашиваясь у хозяйки, стала бегать на какие-то собрания, а гадалка в свою очередь сетует, что скоро все швейные машины и те возьмут на учет. И обе в ужасе — что их еще ожидает?
Прохожих на улице было мало, и Харьюла думал про себя, что, видимо, «благородная» публика, напуганная всякими слухами, боясь расхаживающих по городу красногвардейцев, отсиживается по домам. А может, господа настолько приспособились к новым временам, что теперь по внешнему виду их не отличишь от простого народа? Впереди, правда, шла какая-то парочка. Судя по одежде, эти были не из простых. Кавалер что-то нашептывал барышне на ушко, и она то и дело заливалась хохотом, повиснув на его руке. У какого-то дома с желтой вывеской парочка остановилась и, оглядевшись вокруг, словно боясь, как бы кто-нибудь не увидел их здесь, быстро шмыгнула в ворота. Из дома доносились звуки граммофона. То был трактир. Харьюла кое-что слышал об этом заведении, в котором, имея деньги, можно было еще насладиться жизнью. Деньги у него имелись, и, поколебавшись с минуту, он направился к калитке. Возле ворот он заметил какое-то объявление. «Уездный чека уведомляет, что все граждане, имеющие огнестрельное и холодное оружие, включая финские ножи, обязаны зарегистрировать…» В конце предупреждение: «Не выполнившие данного предписания будут отвечать перед революционным трибуналом». Объявление уже заметно пожелтело от солнца. Видимо, оно было прикреплено к воротам в то время, когда белофинны подходили к городу. «Наверно, потому и финские ножи причислили к холодному оружию», — усмехнулся Харьюла и, сдвинув подальше набок свою финку, чтобы она не мозолила глаза, открыл калитку.
Когда Харьюла вошел в зал, та парочка уже сидела за столиком. На барышне была коротенькая, до колен юбка, какие недавно вошли в моду. Над столиком висел густой табачный дым, стоял гомон голосов. За одними столиками говорили громко, не заботясь о том, что их слышат, за другими о чем-то перешептывались, озираясь по сторонам. Кто-то на весь зал доказывал, что власть в Петрограде захватили евреи и что евреи, мол, стремятся подчинить себе весь мир.
— Тоже мне открытие сделал! — возразили ему. — Да мы ведь все начало свое берем от евреев. Кто были наши предки Адам и Ева, а?
В углу говорили по-карельски:
— Такого человека, пожалуй, не найдется, кто бы себя чуть-чуть не похвалил. Ты, что, не знаешь этого?
Харьюла усмехнулся. Этого откровенного хвастуна он не знал, но другой парень, сидевший напротив, показался ему знакомым. Он решил сесть за их столик.
— Конечно, садись, — пригласил Пекка, когда Харьюла подошел к ним и знаком спросил разрешения сесть. — Места хватит.
На столиках не было видно бутылок, стояли лишь стаканы с чаем да кое-какие закуски, но судя по тому, что посетители трактира были куда более разговорчивыми, чем к тому располагало столь скромное угощение, спиртные напитки в трактире все же подавали. На прилавке стоял большой блестящий самовар, два чайника и граммофон.
Половой, уже немолодой мужчина с черной бородой и напомаженными до блеска волосами, разделенными посередине ровным пробором, наливал в стакан кипяток из самовара, потом, обменявшись с посетителем многозначительным взглядом, брал один из чайников и доливал стакан какой-то темной, похожей на крепко заваренный чай, жидкостью. Время от времени он заводил граммофон, и из широкой трубы раздавалось хриплое и заунывное: «Маруся ты, Маруся, открой свои глаза».
— Давайте выпьем-ка чайку, — предложил Теппана. — А то, гляди, остынет.
Но Пекка, заслушавшись музыки, не отозвался. Теппана дернул его за рукав.
— Видно, парень, ты не в отца пошел. Покойный Охво однажды и лошадь пропил. Был такой случай… — начал рассказывать Теппана Харьюле.
Отец Пекки был известен во всей деревне как самый медлительный и беспомощный человек. «Поспешишь — только хилых детей наплодишь», — было его любимой поговоркой. Что касается детей, тут он преуспел. Он был из тех мужчин, которые умеют детей плодить, но не знают, чем их потом кормить. Была у отца Пекки однажды в жизни и лошадь. Поехал он на ней с мужиками в Кемь за товаром для Хилиппы. В Кеми, конечно, мужики зашли в кабак и поспорили, кто выпьет больше водки и не захмелеет. Мужчины, известное дело, народ такой — их хлебом не корми, только дай в чем-нибудь померяться силой. Мальчишками они соревнуются, кто дальше бросит камень или выше заберется на дерево. Взрослыми — кто крепче парится в бане, или кто больше скосит сена, или чья лошадь окажется быстрее. Ну а что касается выпивки… Если кто не мог выпить четверть водки и потом еще сходить и напоить лошадь, того и за мужчину не считали. Охво не захотел уступать никому, да и мужики еще стали его подзадоривать. Он всех перепил. Мужики уже домой уехали, а Охво все продолжал пить. Решил видно, что за семь бед один ответ, так пусть уж и греха побольше зараз накопится, если все равно дома придется выслушивать и рев и крик. Приехал Охво домой через две недели — без кобылы и без товаров для Хилиппы. Принес только фунт баранок детишкам да плат для бабы. После этого Хилиппа забрал у него и остальную землю. Оставил лишь клочок такой крохотный, что баба могла его подолом своего сарафана закрыть. С тех пор Охво и потерял надежду выбиться из бедности. «Не быть тому богатым, кто обречен на бедность», — говорил он. Так всю жизнь и был на чужой милости, точно путник, который просится в чужую лодку — то ли возьмут, то ли нет. «Нужда делает человека либо отчаянным, либо покорным», — рассуждал Теппана.