Воды слонам!
Шрифт:
– Здесь есть лестница?
– Нет, прыгай так.
Повиснув на кончиках пальцев, я наконец разжимаю их и обрушиваюсь на пол. Меня встречает удивленное ржание.
Тонкий лучик лунного света освещает обшитые досками стены вагона. По одну сторону от меня стоят лошади, а другая отгорожена самодельной стеной.
Шагнув вперед, Август толкает дверь, которая ударяется о противоположную стену, и перед нами открывается комнатушка, залитая светом керосиновой лампы. Лампа стоит на перевернутом ящике, рядом с ней – раскладушка, на которой лежит
– Кинко! – с отвращением окликает его Август.
– Август! – с не меньшим отвращением отвечает Кинко.
– Это Якоб, – говорит Август, обходя комнатушку и проводя пальцами по наполняющим ее вещам. – Он поживет у тебя тут немного.
Я делаю шаг вперед и протягиваю ему руку:
– Здравствуйте!
Он равнодушно пожимает мне руку и переводит взгляд на Августа.
– А кто он такой?
– Его зовут Якоб.
– Я спрашиваю, не как его зовут, а кто он такой.
– Он будет работать в зверинце.
Кинко вскакивает с раскладушки.
– В зверинце? Нет уж, увольте. Я артист. Чего это я буду жить с рабочим из зверинца?
За его спиной раздается рычание – и на раскладушке появляется джек-рассел-терьер со вздыбленной на загривке шерстью.
– Я главный управляющий зверинца и конного цирка, – медленно произносит Август. – Лишь по моей милости тебе позволено здесь спать, и лишь по моей милости весь этот вагон не забит подсобными рабочими. Собственно говоря, это дело поправимое. Между прочим, этот джентльмен – наш новый ветеринар, причем не больше не меньше, как из Корнелла, что ставит его в моих глазах куда выше, чем тебя. Пожалуй, тебе стоит подумать о том, чтобы предложить ему свою раскладушку. – В глазах Августа пляшут отсветы керосиновой лампы, а губа подрагивает в тусклом свете.
Миг спустя он поворачивается ко мне и низко кланяется, щелкнув пятками.
– Спокойной ночи, Якоб. Надеюсь, Кинко позаботится, чтобы тебе было удобно.
Кинко бросает на него угрюмый взгляд.
Август приглаживает ладонями волосы и выходит, хлопнув дверью. Пока над нами слышатся его шаги, я таращусь на грубо отесанное дерево. А потом поворачиваюсь.
Кинко и собака глядят на меня в упор. Собака обнажает чубы и рычит.
Ночь я провожу на мятой попоне у стены – какая уж тут раскладушка? Попона к тому же еще и сырая. Кто бы ни сработал из досок эту комнатушку, особых стараний он явно не приложил: на мою попону и дождь пролился, и роса выпала.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Руки и шея расчесаны до крови. Не знаю, то ли дело в конском волосе, то ли меня покусали блохи, да и знать не хочу. В щелях между досками видно темное ночное небо, а поезд все еще катится.
Меня разбудил сон, но подробностей не помню. Закрыв глаза, я принимаюсь копаться в отдаленных уголках памяти.
Вот
Вспышка.
Я лежу на полу и глазею на свисающие надо мной груди стриптизерши. Ее коричневые соски размером с оладьи раскачиваются кругами, туда-сюда – ШЛЁП! Туда-сюда – ШЛЁП! Сперва меня охватывает возбуждение, потом угрызения совести, потом начинает тошнить.
А потом я…
Я…
ГЛАВА 5
Я разнюнился, как старый дурак.
Должно быть, я уснул. Готов поклясться, миг тому назад мне было двадцать три – а туг вдруг это жалкое иссохшее тело.
Я всхлипываю и вытираю дурацкие слезы, пытаясь взять себя в руки: ведь та пухленькая девушка в розовом снова здесь. Не то она снова дежурит, не то я уже окончательно потерял счет дням. Хотел бы я знать, как оно на самом деле.
А еще хотел бы припомнить, как ее зовут, но не могу. Вот что значит девяносто лет. Или девяносто три.
– Доброе утро, мистер Янковский! – приветствует меня сиделка, включая свет. Подойдя к окну, она приподнимает жалюзи и впускает в комнату солнце. – Подъем-встаем.
– А смысл? – бормочу я.
– А смысл в том, что Господь соизволил даровать вам еще один день, – отвечает она, подходя к моей кровати и нажимая кнопку на поручне. Кровать начинает жужжать. Мгновение спустя я уже не лежу, а сижу. – Кроме того, завтра вы идете в цирк.
В цирк! Стало быть, со счета я все же не сбился.
Надев на градусник одноразовый колпачок, она вставляет его мне в ухо. Так меня тычут и тормошат каждое утро. Я чувствую себя извлеченным из глубин морозильника куском мяса, про которое пока не решили, протухло оно или еще нет.
Градусник пищит, сиделка бросает одноразовый колпачок в мусорную корзину и записывает что-то в моей карте, а затем достает из шкафчика прибор для измерения давления.
– Ну что, будете завтракать в столовой – или принести вам что-нибудь сюда? – спрашивает она, обернув манжету вокруг моей руки и накачивая воздух.
– Не буду я завтракать.
– Как же так, мистер Янковский? – говорит она, прижимая стетоскоп к внутренней стороне моего локтя и следя за шкалой прибора. – Вам нужны силы.
Я пытаюсь прочесть, как ее зовут.
– А зачем? Мне разве бежать марафон?
– Нет, но если вы разболеетесь, то не попадете в цирк, – отвечает она. Выпустив воздух из манжеты, она снимает прибор с моей руки и убирает в шкаф.
Наконец-то мне удается прочесть ее имя!
– Тогда я позавтракаю здесь, Розмари, – говорю я. Пусть думает, что я помню, как ее зовут. Делать вид, что с головой у тебя все в порядке, не так-то просто, но важно. В конце концов, я еще не окончательно спятил. Просто мне приходится держать в голове больше, чем другим.