Водяной
Шрифт:
Водяной спросил, не случилось ли что-то. Он почувствовал мое отчаяние. Очень хочу тебе помочь, услышала я, но не знаю как: ничего не понимаю в вашем мире, в ваших правилах игры. Так что лучше посиди со мной и успокойся.
Очень рад тебя видеть, пояснил он, просто сначала не понял, что это ты, и испугался, что это те, другие, кто меня мучил, но теперь знаю, что все в порядке. Чувствую себя намного лучше, сильнее. Хотя бы потому, что вернулось чувство голода, скоро надо будет что-то поесть. Я съел всю рыбу, которую вы оставили.
— Я скоро приду опять, — сказала я. — С Томми, если ты его помнишь. И мы принесем столько рыбы, сколько захочешь.
Он понял. И самое удивительное — он меня утешал. Как будто пел неслышную песню, что-то вроде колыбельной, и песня это проникала в меня и ставила все на свои места. Оказывается, он умеет вытирать слезы в душе, умеет утешать, как никто другой, — и только потому, что он тот, кто он есть. Водяной.
Спросил, не может ли он мне помочь. Если бы я уплыла с ним в море, там бы он сделал все, чтобы мне помочь, но это же невозможно, он это понимает, мы обречены жить на суше, в своем мире, совершенно не похожем на его подводный мир. А почему со мной нет моего друга? С ним ничего не случилось? Может быть, он попал к его мучителям? И теперь уже я его успокаивала — нет-нет, не волнуйся, с Томми все в порядке, мы не забыли наше обещание помочь ему вернуться в море.
Он скорчил гримасу, и я тут же поняла: это улыбка. Скоро, сказал он, скоро я буду готов.
Жаберные крышки слегка шевелились, как два мягких, колеблющихся в воде клапана. Жуткая рана на щеке почти исчезла. Его лечит вода, сообразила я. Потому что и другие раны тоже либо совсем зажили, либо были на пути к заживлению.
И тут произошло нечто невообразимое — он показал мне, на что способен. С невероятной быстротой и ловкостью перевернулся в воде. Сделал самый настоящий кульбит и посмотрел на меня своими фосфоресцирующими глазами. Во взгляде его опять мелькнула улыбка.
Теперь видишь? — спросил он. Теперь ты видишь, что мне лучше? Скоро буду готов…
Там, снаружи, постепенно темнело осеннее небо. Я думала о матери и братишке… может случиться то, чего я больше всего боялась всю свою жизнь. Нас разлучат. И водяной понимал мои мысли… нет, он, конечно, не понимал, о чем я горюю, но прекрасно понимал, что я огорчена и испугана. Все будет хорошо, прошептал он. Не горюй, все будет хорошо.
Словно он знал больше, чем я. Словно он умел заглядывать в будущее.
Среди ночи я проснулась от телефонного звонка и не сразу сообразила, где нахожусь, — так резок был переход от сна к реальности. Рядом со мной на боку спал братик, он держал меня за руку и почти неслышно похрапывал. Как всегда, стянул на себя все одеяло.
Я вскочила. За окном черным-черно. Оказывается, я даже не разделась — прилегла рядом с ним и провалилась в сон.
Телефон на первом этаже продолжал звонить — громко, упрямо, требовательно.
Я пробежала мимо родительской спальни. Дверь открыта, там никого нет. Двери гардероба тоже распахнуты настежь, точно обитатели покинули эту комнату в припадке необъяснимой паники.
Телефон звонил и звонил как сумасшедший уже, наверное, минут пять. Я включила свет в прихожей. Аппарат «Кобра» стоял на столике в прихожей под треснувшим зеркалом. Спросонья мне даже показалось, что он приплясывает, как в мультике. Я взяла трубку и услышала голос профессора:
— Нелла, это ты?
— Да…
— Ты должна срочно приехать. У меня пожар. Возьми что-нибудь из одежды. Я стою голый во дворе, а тут минус два.
— Ты цел?
— Одет не по погоде… Если бы подойти поближе к дому, согрелся бы, но не решаюсь — горит, как спичка.
— Откуда звонишь?
— В гараже есть телефон, но думаю, и он скоро отключится. Проводка сгорит.
Я взлетела на второй этаж и сгребла кое-что из отцовской одежды. Судя по всему, уехал он налегке — зимняя куртка и сапоги были на месте. Братик так и похрапывал в своей постели. Интересно, знает ли он, где мать? Рассказала ли она ему о своих планах?
Но надо было торопиться. Профессор говорил совершенно спокойно, будто у него в худшем случае горел сарай во дворе, но это, скорее всего, шок. Я сунула одежду в пластиковый мешок и помчалась за велосипедом.
Зарево пожара было видно издалека, за километр, наверное. Запах гари нарастал с каждой минутой. Было очень холодно. Лужи покрылись льдом, и я чуть не упала на повороте к дому. Окна освещены изнутри колеблющимся светом, языки пламени мечутся по полу как живые, будто танцуют. Где-то очень далеко слышны пожарные сирены.
Чем ближе к дому, тем невыносимее становился жар. И рев огня… никогда не слышала ничего похожего. Ни на долю секунды не прерывающийся рев, словно работает какая-то адская огненная машина. То и дело слышались жуткое потрескивание и похожие на выстрелы хлопки лопающейся черепицы.
Профессор сидел метрах в тридцати от горящего дома. Он и вправду был почти голый, если не считать кальсон и накинутого на плечи шарфа. На ногах — неизвестно откуда взявшиеся деревянные сабо. На перемазанном сажей лице застыло выражение бесконечного страдания. Он даже не заметил, как я подъехала, пока я не встала прямо перед ним и не протянула пакет с одеждой.
— Как хорошо, что я тебе застал. Не знал, кому и звонить.
Пока я помогала ему надеть куртку, он бормотал что-то неразборчивое. А ведь это горит вся его жизнь, подумала я. Там, внутри, горит вся его жизнь. Его книги, его бесчисленные коллекции… Ключи на чердаке наверняка расплавились от жара. Чучела зверей, марки, монеты, пивные этикетки, словари и справочники, вырезки из газет — горело все. Он даже не успел захватить свои костыли.
— Дом подожгли, — сказал он, опираясь на меня и надевая отцовские брюки.