"Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18

Адамов Аркадий Григорьевич

— Показалось.

— А мне подумалось, что вы вспомнили о Савицком.

Новгородский не выдержал и широко улыбнулся.

— Ох и хитрец же вы, Новгородский! — Костенко привычно пустил под абажур настольной лампы синюю струю дыма и более доброжелательно сказал: — Выкладывайте свой план действий.

— Мокшина и компанию надо брать сегодня же, — сказал Новгородский. — Тянуть дальше некуда. Мокшин в любой момент может получить подтверждение своим подозрениям. Если уже не получил.

— Надо брать, — согласился полковник.

— Но прежде нужно точно знать состав группы Мокшина. Нет ли там четвертого или пятого лица, оставшихся вне поля нашего зрения.

— Резонно.

Как вы думаете это сделать?

— Арестовать сначала одного Булгакова. Он живет на окраине. Иногда выпивает. Его отсутствие вечером не вызовет подозрений. Через него, думаю, мы выясним состав группы.

— А если он не в курсе дела?

— Тогда будем брать Куницу. А уж после Мокшина.

— Не возражаю.

— Теперь об Осинцеве... — Новгородский огорченно развел руками. — Тянуть нам действительно нельзя. Зареченское гнездо надо ликвидировать, а я, по чести говоря, не придумаю, как с ним быть.

— Вы полагаете, что придумаю я? — Полковник нахмурился, бросил карандаш на стол. — Я тоже не придумаю. Что вы о нем знаете? Ничего. Только непроверенное сообщение. Этого мало.

— Да, мало. Но мы не можем сбрасывать со счета возможность его причастности к преступлению. Если брать Мокшина, то надо изолировать и Осинцева. Вдруг он в самом деле...

— Н-да... — Полковник задумался.

— Может быть, все же взять его? — неуверенно сказал Новгородский.

— Не знаю. Не знаю, капитан! — Костенко с ожесточением потер блестящую, свежевыбритую голову. — Только в самом крайнем случае. Я думаю, что надо действовать согласно обстоятельствам. Допрос Булгакова и Куницы позволит принять на месте более правильное решение. К тому же Огнищев, возможно, уже имеет об Осинцеве более точные сведения. В общем, давайте будем надеяться на эти сведения.

— Придется, — невесело согласился Новгородский.

— Вот так... — Полковник вздохнул и сочувственно оглядел капитана усталыми глазами. — Решения вам придется принимать нелегкие, но я на вас надеюсь. Не перегнете?

— Постараюсь не перегнуть.

— Вот так и решим с Осинцевым, — еще раз вздохнул полковник. — На месте.

— И еще одна деталь. — Новгородский выложил на стол полковника фотографию Анны Мигунец, переданную Савицкой, и письмо Мокшина, вложенное в точный дубликат испорченного конверта. — Я уезжаю. Задерживаться нельзя. Поэтому прошу дать распоряжение об отправке сего послания. Лебедевы получат его, и кто-то пойдет на встречу. Надо бы установить это место.

— Хорошо, распоряжусь. И вот что... — Костенко встал, вышел из-за стола. — Я не даю строгих инструкций. Вам на месте будет виден план действий. Но главное условие операции — создать для населения видимость, что все трое преступников погибли. Идите на любую демонстрацию, распространите любые слухи. Очень важно, чтобы молва все это донесла до управления, а следовательно, и до Лебедева. Именно — молва. Рассказы очевидцев. Официальные сведения будут тому добавлением.

— Я все время помню об этом, — сказал Новгородский. — Мы на месте продумаем такое мероприятие в деталях.

— Ну, тогда в путь! — Полковник крепко пожал Новгородскому руку. — Как говорится: ни пуха ни пера!

Оставшись один, Костенко откинулся на спинку стула, потянулся. Недавнее дурное расположение духа после беседы с Новгородским исчезло. Терентий Иванович давно заметил, что после встреч с капитаном настроение у него, как правило, круто улучшается. И знал почему.

Новгородский очень напоминал сына. Внешнего сходства не было, сын Терентия Ивановича был долговяз, нескладен, некрасив, с горбатым носом, наследственной жиденькой шевелюрой, едва прикрывавшей темя, с серыми со свинцовым отливом материнскими

глазами... Разумеется, Сергей Костенко не шел ни в какое сравнение с ладным красавчиком Новгородским. И все же что-то схожее было. Терентий Иванович в силу профессии человек наблюдательный, много раз пробовал найти это сходство, но, как ни приглядывался к капитану, как ни анализировал его поступки, все безрезультатно. И тем не менее всякий раз, побеседовав с Новгородским, выслушав его толковые суждения, поглядев на его уверенную манеру держаться (уж чего-чего, а уверенности капитану не занимать), полковник успокаивался, заряжался верой, что и его сын, военный разведчик лейтенант Костенко, будет жив и невредим, как этот счастливо выбирающийся из любых опасных передряг, внешне не похожий на сына капитан. Конечно, немецкий тыл — не Сосногорская область, но все же... Видя перед собой Новгородского живым и невредимым, обмякало отцовское сердце Терентия Ивановича.

Овдовел Терентий Иванович давно. В 1933 году его жена погибла при железнодорожной катастрофе. Сам Костенко в ту пору служил в Средней Азии, боролся с басмачами. Естественно, что заниматься воспитанием сына и дочери было ему очень трудно. Пришлось отправить детей в Москву, к старшей сестре, у которой и воспитывались до выхода в самостоятельную жизнь.

Так складывалась служба Терентия Ивановича, что всегда между ним и семьей непреодолимой стеной стояли неотложные дела, длительные командировки. Из Средней Азии военная судьба забросила пограничника Костенко в Закавказье, оттуда на Дальний Восток, потом в Монголию... И так из года в год. В Москве бывал по делам или в отпуске.

Сейчас, оглядывая прошлое с высоты своей пятидесятилетней жизни, Терентий Иванович ясно видел, как мало дал детям. Где-то на Севере и Юге, на Востоке и Западе бескрайней Советской России, в малых и больших ее городах, на погранзаставах и в дымных служебных кабинетах остались незримые крупицы его нерозданного отцовского чувства.

Конечно, это сыграло не последнюю роль в том, что его отношения с дочерью сложились не так, как надо. Была девочка как девочка, спокойная, ласковая, не избалованная. Окончила консерваторию, вышла замуж за агронома, уехала в один из небольших сибирских городков...

Уехала — и как отрезала себя от отца с братом. Навестил как-то Терентий Иванович дочь с зятем и... и почувствовал себя чужим. Горьким было то открытие. Особенно горьким оттого, что не мог он понять, как это произошло. Нет, дочь с зятем не стали мещанами, хотя и жили своим домом, завели корову и кур (в сельской местности как без этого?), не был узким круг их интересов. Она преподавала в детской музыкальной школе, он руководил большим семеноводческим хозяйством — и все равно Терентий Иванович не мог найти ту общую точку соприкосновения, которая роднит, делает действительно близкими людей. Были молодожены внимательны к гостю, поговорить с ними было интересно, и все-таки Терентий Иванович остро чувствовал, что находится вне орбиты сокровенных помыслов и интересов дочери и зятя. Тяжко и больно ему стало. Погостив несколько дней, он затосковал, почувствовал себя лишним...

Даже появление внуков не сблизило их с дочерью. Наоборот, с каждым годом дочь все дальше и дальше уходила от него в мир своих и понятных, и в то же время посторонних для него, Терентия Ивановича, забот и интересов. Знал он, случись с ним что-либо под старость, дочь не откажется от него, всегда предоставит приют. Но знал и другое — из чувства долга предоставит, не из дочернего чувства. Ибо не было его. Вот это-то и есть самое тяжкое. И попробуй разберись, найди, кто в этом виноват. За нагромождением прожитых лет трудно разглядеть свои, а особенно чужие ошибки...