"Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18
Шрифт:
Клюев зажал ему рот полой полушубка.
Володя посмотрел направо. В конце улицы, возле шпалорезки, темнел высокий большой дом. Было странно сознавать, что в этом обыкновенном, знакомом с детства крестьянском доме притаился враг.
Проехали мимо шпалорезки, так по застарелой привычке зареченцы именовали бывшую мастерскую райпромкомбината, разросшуюся за месяцы войны в большой деревообрабатывающий завод. За длинным деревянным забором в ярком свете электрических огней визжали дисковые пилы, шумно всхлипывали пилорамы, разносился гулкий стук
За заводом свернули к переезду, на дорогу, ведущую в Медведёвку. Володя стал устраиваться поудобней, сунул ноги, обутые в мокшинские фетровые бурки, под овчинное одеяло. Подвязал болтающиеся шнурки шапки-ушанки. Семнадцать километров — путь не близкий. Но Клюев вдруг завернул лошадей с тракта на узкую проселочную дорогу. Володя удивился. Он собрался сказать, что едут не туда, как подвода неожиданно остановилась. Впереди на дороге чернел большой грузовик с крытым кузовом-фургоном. От грузовика подошел человек.
— Как? — коротко спросил он Клюева.
— Порядок. Бери лошадей — и на станцию. Глаз с вокзала не спускай. Мокшин что-то задумал.
— Ясно, — хмуро сказал человек, и Володя окончательно убедился, что никогда не слышал его голоса.
— Вставай! — скомандовал Булгакову Клюев.
Тот послушно вылез из-под сена, поддерживая обеими руками сползшую на ухо шапку. Клюев сказал Володе:
— Веди его в машину.
Шофер распахнул заднюю дверку кузова, и Булгаков трусливо полез в фургон. Володя последовал за ним.
— Смотри, Званцев, в оба! — еще раз предупредил Клюев. — А Садовников пусть остается на месте. Мы скоро приедем.
— Ясно, — сказал Званцев.
Званцев, Садовников... Этих фамилий Володя никогда не слышал. У капитана оказалось в Заречье и на станции гораздо больше людей, чем можно было предполагать. Клюев прыгнул в кузов. Шофер прикрыл за ним дверцу. Машина тронулась. Ощущение движения, видимо, снова вселило в Булгакова страх.
— Куда это меня? — хрипло спросил он.
— Куда надо, — сухо сказал Володя.
— Господи... — тоскливо пробормотал Булгаков. — За что такая кара?
— За дело... — буркнул Клюев.
— Да не виноватый я, — срывающимся голосом запричитал Булгаков. — Мокшин с Куницей — они душегубы! Они, проклятые!
— А керн кто уничтожил? Куда вы его дели?
— В прорубь сбросили... — Булгаков заплакал, часто, тяжко вздыхая в темноте. — Не сам ведь я. Наганом, ирод, угрожал... Властям грозился выдать. Вот мы с Куницей и сделали...
— Что это за счеты у тебя с властями?
— Э-э, да что говорить, товарищ начальник, — обреченно всхлипнул Булгаков. — Труса сыграл. Взяли меня в армию, еще винтовку не научился толком держать, а тут уже и немцы... На осьмой день мы, необученные, попали под танковую атаку... Не сдержался я. Сбежал... Страшно стало. Сто раз потом тот день и час проклял... Руку себе сдуру прострелил... Наши-то немцев отбили. Право слово отбили! Такие же салаги, как я... Меня в санбат. А после операции — прямехонько в трибунал. Может, и не решили бы, да бомбежка была — я и утек опять... С Куницей этим встретился...
— Кто он такой?
— Все расскажу, товарищ начальник. Все... — торопливо заговорил Булгаков, проглатывая, комкая слова. — Ничего не утаю! И не Куница вовсе он. Чужие документы с убитого у него. Он мне сам по пьянке говорил. Кулак он, белогвардеец, вредителем был, да перед войной попался. Арестовали его в Минске... А тут война... Немцы в Минск пришли. Он и продался. Меня-то он в поезде подцепил. С какой-то дамочкой ехал. Эвакуировались вроде бы из Ленинграда...
— А ты куда ехал?
— Сам не знал, — тяжело вздохнул Булгаков. — Куда глаза глядят. В армию назад нельзя было. Рука... Сами понимаете. Родные места под немцем. Вот он и ущучил меня. Дамочка мне руку в дороге долечила. Красивая такая, беленькая. А в душе-то, видать, тоже гадюка хорошая. Привезли в Сосногорск, где-то документы раздобыли, а потом в подручные к этому ироду определили...
— Какому ироду?
— Да к Мокшину, чтоб его громом пришибло... Все сбежать хотел или повиниться... Все думал: скоплю деньжонок на дорогу да рвану куда-нибудь от них подальше... Будь что будет! А то и заявлю. Да душонка слабая...
— Кто еще сотрудничает с Мокшиным? — спросил Клюев.
— А никого больше. Я да Куница. — Булгаков всхлипнул. — Знаю, сволочь я... Так ведь дети у меня, жена, тятя еще живой... Небось думают, что воюет Иван, а я... Немцев с наших мест сгонят — узнают все. Позор ведь. Детишкам-то позор какой! Клейменые будут. На всю жизнь...
— Что опять задумал Мокшин? — после недолгого молчания, уже мягче спросил Клюев.
— Не знаю. Богом клянуся — не знаю! — с надеждой воскликнул Булгаков. — Велел только к пяти утра за ним заехать. Вот и все. В партии говорили, что боксит ждут: может, из-за этого...
— К пяти утра, говоришь?
— К пяти, к пяти! — заторопился Булгаков. — Честное мое слово, к пяти! Все расскажу! Я все знаю, товарищ начальник. Куница мне все рассказывал. Он, гад, тайком от Мокшина самогонку гонит да торгует. Жадюга! А пьяный хвастаться любит. Он мне все рассказывал. Ей-богу! — В голосе Булгакова звучало такое искреннее отчаяние, что не верить ему было невозможно. — И как Николашина они убили, знаю. Мокшин его к Кунице заманил. Куница Николашина прямо в сенях — топором! — Булгаков передернулся. — Ей-крест! Сам он рассказывал... Вдвоем они его. Топором да лопатой. Мокшин в деревню быстрехонько вернулся и приказал мне тайком к Кунице ехать. Заставил напоить конюха пьяным да взять колхозную лошадь. Вроде бы за самогонкой. Я чуял, что не чистое дело, а откуда мог знать... Куница меня всю дорогу до оврага под наганом держал. Свалили в снег беднягу Трофима Степаныча. Голехонького... Вспомню, сердце кровью обливается. Я покажу где. Я все знаю. Честное слово, товарищ начальник! — Булгаков со всхлипываниями застучал клешней по впалой груди. — Трус я, но не фашист. Сделайте вы мне снисхождение!