Военные рассказы и очерки
Шрифт:
— Боится. Бают, на него наша сила идет крупная. Наступление предстоит. Вот и есть у нас предложение осветить путь.
— Какое село? — спросил Морозов.
— Село наше Доезжалово, а здесь, в сараях, пшеница. Немцы грузовики, вишь, подали. Хотят увезти. А наше предложение такое: сжечь ту пшеницу дотла, пока немцы не вернулись.
— И село ваше спалят дотла, дядя Савелий.
— А пускай палят. Все равно, рано ли, поздно ли, сгорим. Но, поскольку мы во множестве…
— Давай жечь! — воскликнул торопливо Гусев. — Давай,
Морозов подумал-подумал и приказал сжечь.
Из брошенных грузовиков добыли бензин, мальчики, невесть откуда вынырнувшие, притащили солому и доски. Склад обложили, и Морозов поднес спичку. Несмотря на дождь, пламя принялось дружно.
— Ну и денек, — сказал, широко зевая, Морозов.
— Не так брюхо набили, как голову, — отозвался Гусев все так же торопливо глухим голосом. — Не знаю, как ты и донесешь свое порученье, товарищ сержант, если такое каждый день.
— Донесем. Дядя Савелий, а если нам до приезда немца соснуть? У тебя не найдется такого скрытого места?
Дядя Савелий сказал, что такое место найдется, и они пошли, причем Гусев все время раздражал Морозова, так что он даже подумал: «И чего привязался, как грыжа?» Гусев все спрашивал: сумеет ли один дойти Морозов, легкий ли дальше путь и найдутся ли провожатые? Морозов хотел спросить: «Да что ты, струсил? Вернуться или спрятаться где-нибудь хочешь?» — но, объясняя болтовню Гусева ранением, неимоверной усталостью и большими событиями дня, промолчал.
Легли. Сон пузырем надул глаза, и заснули они мгновенно.
А утром оказалось, что Гусев заснул тем сном, от которого не пробуждаются.
Раненный в живот навылет, он напряг все силы, чтобы дойти до погреба.
Морозов скорбно глядел в неподвижное маленькое лицо Гусева и спрашивал себя: «Так ли я поступал? Верно ли? Туда ли я их вел? И сам туда ли иду? И дойду ли?» И он отвечал себе: «Должен дойти. А что смерть? Придет и мой раз, да не в этот раз».
Он шел теперь один.
Когда он чувствовал, что дальше идти не может, он забирался под ель и, прикрывшись бархатными ее ветвями, закрывал глаза, прислонившись спиной к стволу. Ему было тяжко и хотелось плакать, и во сне он плакал с ревом, как можно плакать только в детстве. И, проснувшись, он чувствовал благодетельную перемену состояния.
Он выходил на тропинку и устремлялся дальше.
И наконец он вышел.
Пологий холм спускался к реке, которая обозначала спой поворот многочисленной ольхой. Между соснами, где стоял Морозов, и ольховником простиралось поле плохо выкопанной картошки. У ног Морозова лежала канава, наполненная до краев водой; у канавы низкий межевой столбик с цифрами «325». Морозов пошел от столбика, повторяя про себя: «Триста двадцать пять…» Но едва ли он досчитал до ста, как остановился.
Девушка, торопливо собиравшая картошку в корзину, выпрямилась, чтобы передохнуть.
— Надя?! Надя!
Она, прижимая к груди корзину, бросилась к Морозову.
— Вася?
— А оттуда, откуда и все, — ответил он. — Да пойдемте в сосны: за мной, кажись, гонятся.
Он взглянул на мелкую картошку и опомнился.
— Не надо в сосны. Идите собирайте картошку.
— Вася!
— И дотрагиваться не надо. Они с собаками, кажись, ищут. Еще собака унюхает. Один вопрос. Как мои?
— Живы. — Она указала на картошку: — Для них.
— Сожгли?
— В поле живем, в землянке…
— Видел, что сожгли. Я шел… мимо…
— Разбили вас, Вася?
— Досада фашистов загложет, что они нас не разбили. Оба мои здоровы?
— Отцу получше, а Саша здорова. Поправится отец, мы пойдем.
— Адрес мой прежний, на тот же полк. Пишите. До свидания.
Сосны закрыли его.
Девушка вспомнила его костистое лицо, широкие и в то же время наполненные какой-то странной, слепой недоверчивостью глаза, вспомнила, что давно собиралась лично сказать многое, в чем признавалась его сестре; сказать, что восхищается им… Девушка догнала его, когда он, сутулясь, переходил лесную дорогу.
Она положила ему руки на плечи.
— Вот так, — сказала она. — Мы стояли рядом. Теперь для каждой овчарки ясно: у нас один след.
— Зачем?
— Так нужно. Вы домой?
— Нет. Я шел мимо, Надя.
— Вася, вы шли домой. Я верю, что ваш полк не разбили. Тогда вам дали отпуск.
— В военное-то время?
— Ну, вы исполняли какое-то поручение и выкроили день, чтобы навестить родных?..
На лице его показалось мучительное сомнение. Он сомневался в ней? Да. Она не могла ошибиться. Но почему сомневается?
Она испуганно заглянула ему в глаза.
— Вася! Вам не надо зайти домой? Разве вам не разрешено?
Он подумал и сказал:
— Разрешено.
— Идемте. Вы отдохнете день, другой… — И она спросила прямо: — Чего вы опасаетесь?
— За мной гонятся… с собаками. Я овчарок наведу на отца, сестру… на вас…
— Ну, мы скажем — за грибами ходили, спрячем вас, Вася.
— Меня нельзя спрятать, — сказал он, упрямо качая головой. — Я шел к отцу… верно. А теперь… не пойду.
— Да чего такое?
— С собаками… опасаюсь…
— Вы мне доверяете или нет?
Он схватил ее за руку и потащил за собой в чащу.
Под ноги подвертывались стволы, чавкало болото, затем — мох, какая-то яма… Он толкнул ее туда… Тогда только она расслышала собачий лай, свистки, и ей даже почудился топот. Яма была узкая. Их плечи и туловища сблизились, и, несмотря на то, что они всем своим телом ловили звуки в лесу, они чувствовали теплоту, исходящую друг от друга.
Теплота эта, медленная, медовая, вязкая, мало-помалу уносила с собой ту смуту, которая перед тем наполнила их тела. Они уже не с такой страстностью прислушивались к звукам погони. Им казалось даже, что звуки эти утихли, ушли в сторону…