Военные рассказы и очерки
Шрифт:
— Не любишь ты никого… Ни меня, ни себя, Илья! Не ходи!..
Семенов хрипло проговорил с пролетки:
— Купец, Василий Максимыч, скоро? А то стемнеет, магазины запрут.
Пеклеванов тихо сказал:
— Позор, Маня. Что мне, как Подколесину, в окошко выпрыгнуть? Не могу же я отказаться: струсил, скажут.
— На смерть ведь. Не пущу.
Пеклеванов пригладил волосы:
— Придется.
Пошарив в карманах короткополого пиджака и криво улыбаясь, стал залезать на подоконник.
— Ерунда какая…
Партизан, посланный Вершининым вдогонку Настасьюшке, нашел ее возле базара. Он сказал, что ищет Пеклеванова с раннего утра, что разговоров о Пеклеванове много, что город бастует, что забастовку ведет Пеклеванов, а где он сам, бог его знает! И добавил:
— Старичок тут один нашелся, богобоязненный, обещал довести. Я пойду, Настасьюшка, а ты жди.
— Подожду, — сказала Настасьюшка. — Я на возу, мне не страшно.
Накрапывал дождь, воздух был мутный, и где-то за набережной мутно било море. Настасьюшка, накрывшись зипуном, зябко дремала.
Прошел японец с цветами и пытливо смотрел на воз, затем — какая-то пожилая женщина в сапогах, с полушубком в руке. Она сунула руку в воз и спросила:
— Чем торгуешь?
— А распродалась, — ответила вяло Настасьюшка.
Быстро, будто во сне, мимо воза в сопровождении партизана, посланного Вершининым, прошла молодая женщина. Она шепнула:
— К Илье Герасимычу вам, Настасьюшка, не пробраться… Следят… Я его жена… Уходите и вы!
И она скрылась в толпе.
Настасьюшка огляделась, соскочила с воза и бросилась к набережной, к морю! Все легче.
В депо Пеклеванову не удалось, пробраться. Он выступил на судостроительном и вернулся как раз в то время, когда жена его пришла с базара.
— Что, действительно жена Вершинина в городе? Ты ее видела, Маша?
— Да. Но поопасалась привести. Следом опять японец с корзиной бумажных цветов.
— Тут всюду шпики, — сказал Пеклеванов, думая в то же время о деповских рабочих, среди которых влияние меньшевиков всего заметней, — и, однако, мне надо поскорее в депо.
— Я ужасно волнуюсь за тебя, Илья! По городу вновь расклеены афиши. За твою голову уже обещают не тридцать, а двести пятьдесят тысяч.
— Ого! Пеклеванов поднимается в цене. Значит, дело Пеклеванова расширяется? — И, помолчав, он добавил решительно: — А я верю!
— Во что?
— Помнишь, Семенов говорил, что в городе чувствуется второй большевистский центр?
— Мечтание!
— А мне верится, Маша, право, верится. И вовсе не потому, что одинок, а, так сказать, от избытка силы. Я, знаешь, учился в Симферополе. У нас там солнечно. Бежишь в гимназию, на душе светло, легко, посмотришь на свою тень, она такая четкая, как будто тушью сделанная, такая уверенная, я бы сказал — достойная своей веры.
— Вершинин — твоя тень, а
— Вдруг с нами неладно? Тогда он берет дело в свои руки!
— Обойдемся и без параллельщиков, — вдруг с несвойственной ей твердостью сказала Маша.
Пеклеванов поглядел на нее внимательно и рассмеялся.
Стемнело. В порту на кораблях загорелись огоньки, а затем, точно отражаясь, замелькали в домах. Сверкнула последний раз заря на куполе собора, прогудел, словно прощаясь с нею, колокол. За окном фанзы послышались осторожные шаги. Пеклеванов, пытливо глядя в окно, повернулся к дверям.
— Ты куда, Илья?
— Да пока в огород.
Из огорода виден был косогор, который спускался к набережной, рядом с ним — песчаные промоины с крошечными домишками, за косогором темнел городской сад. Ветра последних дней, прорывавшиеся сквозь туман, сорвали все листья с его деревьев, и он словно опутан весь колючей проволокой.
На обрыве в одной из хибарок распахнулась дверь. Баба в длинном розовом платье вытащила огромный самовар, и он сияет в ее руках, как слиток золота.
— Не отведешь глаз, — сказал Пеклеванов Знобову.
Знобов лежал среди кочанов капусты, глядя в небо.
— Верно, — тихо отозвался он, — звездные небеса нонче редки. А только вы не орите — следят.
Пеклеванов с легким смешком спросил:
— А курить можно?
Отломив лист капусты, Пеклеванов играл им.
— Итак, Илья Герасимыч, прежде всего…
— Прежде всего поднимем деповских рабочих и займем артиллерийские склады…
— А потом — к грузчикам?
— Да, потом — к порту и крепости. Атака.
Некоторое молчание.
— У нас такие ж мысли, Илья Герасимыч, — сказал Знобов, — только опасаемся насчет артиллерийских складов. Захватим мы пушки, а вдруг Вершинин опоздает со снарядами?
— Не опоздает.
— Привезет! — подтвердил, подползая, Семенов.
Опять небольшое молчание, и Семенов сказал изменившимся голосом:
— Жену Вершинина арестовали, Илья Герасимыч.
— Еще один довод за то, чтобы торопиться с восстанием.
— Послать навстречу нарочных? То есть к Вершинину. Поторопить? Про жену говорить или лучше смолчать?
— Все сказать! Он — мужественный.
Били пулеметы, били вагоны пулеметами. Пулеметы были горячие, как кровь…
Видно было, как из кустарника подпрыгивали кверху тяжело раненные партизаны. Они теперь не скрывались и не опасались показать свое лицо врагу.
Но те, кто был не ранен, скрывались по-прежнему.
Неподвижные луга, серо-золотистые кустарники, лужи на дорогах, холмы, леса на холмах. И временами казалось, что стреляет только один бронепоезд.
— Или, быть может, партизаны уже доставили сюда орудия?