Военные рассказы и очерки
Шрифт:
Тюремный врач, желчный, опухший и охрипший от пьянства, слегка дотронулся до фон Кюна и показал глазами на дверь.
А за дверьми врач тихо сказал ему:
— Пожалуй, достаточно. Умопомешательство ее, по-моему, кратковременно. Не будем ее запугивать, Михал Михалыч.
Они прошли коридор. Комендант Катин ждал их в той высокой и светлой комнате, которая называлась разводной. Поглядев в унылое и скучающее лицо фон Кюна, пожевав губами, он сказал:
— Итак, данных, что именно эта крестьянка — жена Вершинина, вы,
Фон Кюн ответил сухо, с легким раздражением:
— Командование получило сообщение агентов.
— Сообщение, сообщение! А вам передали, что господин Карантаев повесился?
— Какой господин Карантаев?
— Тот самый. Министр финансов нашего правительства. Я был уже у него на квартире. Лоб остыл и жесткий, как парча покрова, которая уже лежит на нем. Да-с. В официальном уведомлении, конечно, ни слова не будет о самоубийстве. В квартире уже пахнет ладаном, дьячок читает молитву, а в соборе репетируют певчие, и звонарь плюет в руки перед тем, как взяться за веревку колокола.
— Вы меня поразили, полковник.
— Я был поражен не меньше вашего.
— Сообщения агентов, к сожалению, всегда очень разнообразны. Кстати, передайте вашим агентам, что корабли американцев и японцев приближаются к городу, равно как и бронепоезд капитана… то бишь полковника Незеласова. Пусть они распространят. — И, помолчав, добавил с тоской — А у моей дочери температура уже сорок. Плохо, плохо…
Комендант, расставшись с фон Кюном, опять пожевал губами и, тяжело вздохнув, нехотя пошел в свой домик. В гостиной его ждала Варя. Она сказала, что Вере, кажется, лучше, температура снизилась, дышит она легко, испарины нет.
— Не кризис ли?
— До кризиса далеко, Варенька, очень далеко.
— Вы, полковник, прочитали телеграмму Незеласова относительно Вершинина?
— А зачем вам вмешиваться, Варя, в военные дела?
— Мы должны помогать командованию чем можем. Даже распространением слухов.
— Я должен распространять не слухи, а власть и как представитель власти…
— Какой? — холодно спросила Варя. — Той ли, которая на бумаге, или той, которая существует на самом деле? Власть у того, кто имеет достаточно снарядов. Их у полковника Незеласова много. Вам понятно?
— Ничего не понятно.
— Власть должна быть в руках истинно русских людей. Понятно?
— Нет!
Коменданту Катину все понятно, равно как и то, что ему смертельно надоели перевороты и заговоры. Докуда, Иисусе? И что ему заговоры, когда никто не может заговорить тиф… Боже, какой глупый, пошлый каламбур!
Комендант вскочил, раскрыл окно и высунулся. Жадно дыша, он тупо смотрел на крепостную стену, опять покрытую туманом.
Варя лениво взяла книжку и села на диван. Услышав шелест бумаги, полковник повернулся. Варя не спеша сказала ему:
— Лучший и наиболее добросовестный
— Какая женщина?
— Та, о которой говорят, что она жена Вершинина. Сотин должен вам помочь.
— Никогда! У Верочки — сорок. Он лечит мою дочь. Никогда! И вообще ваш Незеласов — фразер!
Варя поднялась с дивана и с еще большей холодностью сказала:
— Если мой жених, полковник, фразер, то вы — шкурник. Незеласов вас расстреляет. Помните это.
— Это вы — шкура! Да-с.
Боже мой, как глупо, пошло, как все несносно! Катин побежал следом за Варей.
С крыльца слышен резкий стук колес на мостовой: штабс-капитан Петров, ехавший в город, посадил Варю в коляску. Бухнул соборный колокол. Неужели уже хоронят повесившегося министра? Рановато, пожалуй.
Врач Сотин, поникнув головой и словно затаив дыхание, идет медленно, прислушиваясь к звукам колокола.
— Как наша больная, полковник?
— Плохо. — И вдруг, совсем для себя неожиданно, полковник сказал: — Я попросил бы вас, перед тем как направиться ко мне, зайти туда, осмотреть одну арестованную.
И он указал на тюрьму.
— В тюрьме есть свой врач, полковник.
— Он болен. Кроме того, вряд ли кто другой способен разобраться в этой запутанной истории. У одного важного генерала, в данное время командированного в Японию, исчезла жена. Предполагают, что ее похитили партизаны и она помешалась там. Предполагаю, что это она…
Сотин опустил голову еще ниже.
— Простите, полковник. Городок наш небольшой, время военное, многое обывателям вроде меня известно.
— Прекрасно. Мне, значит, нечего вам пояснять?
— Да, почти что нечего.
Сотин поднял голову и сказал:
— Но мне вам есть что пояснить. Одно только подозрение, высказанное вами простой крестьянской торговке, что она — жена Вершинина, способно довести ее до умопомешательства. Поймите вы сущность этой жестокости! А вы желаете еще вдобавок, чтобы я «узнавал» у нее…
— Вы лечите мою дочь и злоупотребляете моим уважением к вам.
— Дочь вашу я буду лечить, но в тюрьму я не пойду!
— Я вас арестую.
— В городе тиф, и вы не смеете, не имеете права арестовывать врачей!
— Где ваша дочь?
— Моя дочь у знакомых, за городом.
— Фамилия ваших знакомых? Так-с! Молчите? Не Пеклеванов ли?
Когда Сотин, осмотрев Веру, сказал, что девушке действительно лучше и что у нее не тиф, а лихорадка, полковник Катин, вздохнув, проговорил:
— Чертовски глупо, доктор, но я вынужден вас арестовать. Было бы, впрочем, хуже, если б вас арестовало командование штаба: я по крайней мере вас не расстреляю.
— Не хвалитесь, — сказал с напряженным смешком, кривя губы, Сотин, — а подписывайте приказ об аресте и кликните адъютанта.