Военные рассказы и очерки
Шрифт:
— А Никита Егорыч, сказывают, скучный.
— Ну? О жене, поди, затосковал?
— Чего? Теперь ему жен найдется много… Ты какое имеешь право — в морду?
— А такое, что, перед тем как брехать, оглядывайся. Закрой рот, а то еще смажу!.. Я никого не боюсь, я за правду, на меня сам бог рукой махнул.
— О-о!..
— Ну вас, грит!..
— О-о!..
Литографированный Колчак в клозете, на полу. Приказы на полу, газеты на полу…
Люди пола не замечают, ходят — не чувствуют…
— А-а-а!
14-69 — под
— Ага!
Огромный, важный, по ветру плывет поезд — лоскут красной материи. Кровяной, живой, орущий: о-о-о!..
— В Америке — забастовка со дня на день!
— Знаю… Сам с американским буржуем пропаганду вел!..
— Изучили!..
— В Англии, товарищи!
Вставай, проклятьем заклейменный…— О-о-о!..
Бронепоезд выскакивает из туннеля и мчится вдоль моря.
Ах, шарабан мой…В купе Вершинин, Васька и еще несколько партизан играют в карты, в «носы». Выиграл Васька.
— А ну, подставляй нос, Никита Егорыч.
— Ой, испугал! — смеется нехотя Вершинин. Бронепоезд засвистел, остановился.
Песня прервалась.
— Что там? Кто? — спрашивает Вершинин.
Вбегает Миша.
— Нарочный, Никита Егорыч, от Пеклеванова. Восстание — вовсю…
Вершинин закрывает глаза.
— Опоздали?!
— Ревком, товарищи, имея задачей…
— Знаем!..
— Буде… Сам орать хочу!.,
Салавей, салавей, пташечка, Канареючка!..На койке — Вершинин; дышит глубоко и мерно, лишь внутри горит — от дыхания его тяжело в купе, хоть двери и настежь. Земляной воздух, тяжелый, мужицкий.
— Миша! Студент! Шурка! Вы — кто? Машинисты составов со снарядами? Слушайте. Либо мы через пять часов — живы, либо всем нам — конец! Так неужели ж не покажем? Пускай паровозы — в куски, но чтоб довезти. Хватай по дороге уголь, дрова, разваливай дома, но чтоб быть в городе! Страну спасаем, поняли?
— Мы понимаем, Никита Егорыч.
— Доставить!
— И всем составам идти в линию, как к причастью.
— Ха-ха!
— Смеяться будем в городе, в крепости.
Эх, шарабан мой, американка… Табак скурился, Правитель скрылся…За дверями кто-то плачет пьяно:
— Китайца-то… сволочи, Син Бин-у — убили… Я им за китайца пятерым брюхо вспорю, за китайца… Сволочи…
— Ну их к… Собаки…
— Я их… за китайца-то!..
Вершинин выглянул: лисолицый старикашка причитает. Никогда он особенной любви к Син Бин-у не чувствовал, а тут вдруг всплыло. Да,
— О-о-о! Иой!
— Сенька, Степка!.. Кикимора-а!..
— Ну!.. Сказку!
Рев жирный у этих людей, — они в стальных одеждах, радуются им, что ли, гнутся стальные листья, содрогается огромный паровоз, и тьма масляным гулом расползается:
— У-о-у-а… У-у-у!..
Бронепоезд 14–69!
— Вся линия знает, город знает, вся Россия… На Байкале небось и на Оби — знают теперь наш бронепоезд.
— Ага!..
Пулеметные ленты на полу. Патроны — как зерна, и на пулеметах сушатся партизанские штаны. На дулах засохшая кровь, похожая на истлевший бордовый шелк.
— А то раз по туркестанским землям персидский шах путешествовал, и встречается ему английская королева…
— Ишь, сука!
— Не мешай.
Слушают все жадно. Мало им, что сами сказку свершают, нет, подавай еще!
Станция. Прохладный ветер дует по перрону от бронепоезда. Луна невелика, к тому же прикрыта облаками, и лучи ее никак не могут пробить насквозь облака, и оттого на станции сумрачно, вязко, как-то печально. В разбитых рамах жужжат мухи, в пустом буфете холодно, гулко, а вся площадь перед станцией — в кострах. За кострами на выжженных улицах — палатки незнакомого вида. О, японцы!
— Переговоры хочет, Никита Егорыч.
— Давай сюда его.
Японский офицер вышел из тьмы и ровной, чужой походкой подошел к бронепоезду. Чувствовалась за ним чужая, спрятавшаяся в темноте сила, и потому, должно быть, было весело, холодновато и страшновато.
Вершинин пошел навстречу.
Быстро и ловко протянул офицер руку и сказал по-русски, нарочно коверкая слова:
— Мий — нитралитеты!..
И, повышая голос, заговорил звонко и повелительно по-японски. Было у него в голосе презрение и какая-то непонятная скука.
И сказал Вершинин:
— Нитралитет — это ладно, а только много вас?
— Двасать тысись… — сказал японец.
— А нас — мильен, сволочь ты! — сказал ему Васька Окорок, показывая почему-то на свою рану.
— Обожди, Васька, не торопись, — проговорил Вершинин и, повернувшись к японцу, сказал: — Мы ваши двадцать тысяч не потрогаем, а только есть среди вас ротмистр Рыбаков, вы его нам выдайте. Иначе нейтралитет кончен. Как?
— Нетю Рыбаков, — ответил японец.
— Это — ваша воля. Нету, ну нету. И нейтралитета, значит, нету.
— Нетю. Нас двасать тысисв, да!
Японец, круто повернувшись по-военному, весь какой-то ненужный и чужой, ушел.
Вершинин, тоже круто повернувшись, повторил слова Васьки:
— А нас — мильен, сволочь ты.
И в ладонь свою зло плюнул.
— Еще руку трясет, стерва!
— Одно остается: повесить их всех!
— Хватануть из всех наших пушек!
Голоса партизан поднимались: