Воевода
Шрифт:
— Ты, батюшка Фёдор, считай так: от меня тебе низкий поклон за то, что заметил мою доченьку. А коль желаешь большего, то и сговор можем завершить полюбовно, ибо моя доченька чести твоего дома не уронит. Вешняковы испокон веку следом за Адашевыми идут.
Супруги Фёдора и Питирима хотя и «кум овал и» о своём, но весь разговор, которым были заняты их «государи», слышали и в согласии между собой кивали головами. Так мирно и тихо, пока Катя и Даниил кидали друг на друга мимолётные взгляды, родители определили их судьбы: быть им через год мужем и женой. Оставалось только объявить детям свою волю.
Родители
— Всё так и будет, родимая, как ты говоришь, — отвечала ей Катя.
Вскоре дети ушли из-за стола. Следом за ними покинули трапезную и Даниил с Катей. Все вышли во двор. Дети остались играть в салки, а Катя направилась к воротам, зная определённо, что Даниил идёт за ней. У калитки она сказала:
— Вечер такой отрадный. Может, сходим к Москве-реке на наше место? Помнишь, где плотвичек ловили?
— Как не помнить! И я готов. Вот только не запоздниться бы.
— А мы туда и обратно.
Даниил вспомнил, как они птицами летали «туда и обратно» на Москву-реку и купались там летней порой. И ему стало грустно, потому что то время безвозвратно улетело. Теперь им уже стыдно бежать. Они должны идти степенно. Но каково это, ежели от всех ворот, с мостков смотрели на них соседские кумушки и судачили о новоявленной паре! Однако Катю не смутили любопытные взоры. Она шла не то чтобы с гордыней на лице, но голову держала высоко. И вот уже Сивцев Вражек позади, они пересекли Плотников переулок и вышли к Сенной площади. За нею — уклон к Москве-реке. Уже опускались сумерки тёплого апрельского вечера. В зарослях ивняка, черёмухи, нависших над рекой, примерялись к пению соловьи.
— У нас в Козельске рядом с домом речка Жиздра протекает, так там тоже соловьиная роща есть, — остановившись близ воды, сказала Катя.
— А я даже в Кремле слушал соловьёв. Там за стеной Неглинка вся в зарослях, и вот птицы там утешаются...
Катя увидела бунт [5] брёвен, позвала Даниила:
— Идём посидим. Так хорошо тут!
Они забрались на брёвна и уселись на толстый сосновый кряж. Сидели молча, испытывая некую скованность. Помнили они, что прежде без умолку могли говорить о чём угодно, а тут будто воды в рот набрали. И вновь эти мимолётные взгляды, как за столом во время трапезы. Знали же, что пора нарушить затянувшееся безмолвие, потому как у кого-то из них не хватит мужества играть в молчанку, и тогда он или она встанет и скажет: «Нам пора домой». А Даниилу очень хотелось о чём-то поговорить, хотя бы о своей службе в Кремле. Но понял он, что это получилось бы так, будто он хвалится своею службой. И ничего больше Даниилу не приходило в голову, что было бы интересно Кате. И всё-таки, не вытерпев мук молчания, Даниил заговорил первым. И голос его был бодрым, напористым, вызывающим на ответы, потому как он осознал, что это самое главное и наболевшее как у него, так и у Кати.
5
Бунт — связка, кипа.
— А знаешь, Катюша, вот сегодня как увидел тебя, так и вспомнил, что весь год думал о тебе. И днём, и по ночам, и на службе. Вспоминал, как мы с тобой раков ловили, как в жмурки играли. А теперь уж и не знаю, будем ли? Ты вот приехала такая строгая, повзрослевшая, на меня не глядишь, только стреляешь глазами.
— Но я ведь тоже о тебе думала зимними вечерами. И даже гадала на Святки. Свечи жгла и в воду воск сливала. Ещё мы за ворота башмачок бросали. Всякое другое в сочельник было, — поведала Катя.
— И что же ты в гадании увидела?
— Многое. Да проку в том мало. Не светило мне счастье в гадании, — тихо ответила Катя.
— Да всё у тебя будет хорошо! — воскликнул Даниил и добавил: — Ведь я понял, что за трапезой о нас с тобой родимые говорили.
— Ия так поняла, Данилушка. И даже слышала: сговор шёл у наших родимых.
— И мне так показалось. И нам с тобой радоваться бы надо, ежели твоя душа лежит ко мне.
— И радовалась бы, да ведь год впереди, и его надо прожить, пока нам с тобой суждено будет венчаться.
— Ты чего-то боишься? — И Даниил в порыве горячности взял Катю за руку. — Откройся, Катюша.
— Боюсь. Многого боюсь, Данилушка, а назвать свои страхи не могу. Не знаю, с чего они меня одолевают. Или гадание тому виной, или ещё что-то скрытно от меня пребывает.
— Но, Катюша, так не должно быть. Тебе надо избавиться от всех страхов. Защити себя молитвой, и я тебе вторить буду. Вместе мы одолеем все напасти. И ты помни: весь этот год я буду страдать вместе с тобой. И знай, Катенька, я люблю тебя. Люблю! — И Даниил приник к руке Кати губами.
— Спасибо, Данилушка, ты мне тоже любезен. И сердце моё тоже тянется к тебе. О, если бы не это гадание в сочельник!
— Забудь о нём думать. Забудь! Мы с тобой всё одолеем. А гадание всегда пустое дело.
— Я бы хотела в это верить. Но никак, никак! Оно торчит в душе, как заноза, как колючка шиповника. И всё этот Козельск...
Даниил понял, что все страхи Кати связаны скорее не с гаданием, а с её степным городком, стоящим на границе Дикого поля. И он сказал:
— Тогда просись у батюшки остаться здесь, в Москве. Ты проживёшь у нас год, и он будет благодатным. Ты станешь учить грамоте ребят, а я буду на службу бегать.
— Ой, Данилушка, батюшка ни за что не согласится оставить меня без призору. Да и матушка тоже.
— Я сам их упрошу. И батюшка мне поможет. Это же так просто. Ты проживёшь у нас год как моя сестра.
— Твоими устами да мёд бы пить, — тихо проговорила Катя и провела мягкой, тёплой, ласковой рукой по лицу Даниила.
Он же стал целовать её ладонь.
— Идём, Катюша, домой, и мы сегодня же уговорим твоего батюшку.
— Нет-нет, только не сегодня. Вот как переживём у вас лихую пору в Козельске, так и поклонимся ему в ноги.