Воин из Киригуа
Шрифт:
— Мы должны выйти на работу, а там видно будет, — ответил Хун-Ахау.
— Наконец-то он заговорил разумно, — воскликнул житель Города зеленого потока.
Стороживший воин проснулся, поднялся, прикрикнул на них и приказал замолчать. Через несколько минут к нему подошел другой, назначенный на смену. После пары слов кончивший дежурство ушел, а сменивший его вытащил засохшую лепешку и принялся ее грызть. Хруст пищи на крепких молодых зубах воина возбудил у узников еще большее желание есть.
— Бог первого часа ночи уже уселся на свой трон, и до завтра нам придется поголодать, — прошептал
Ночь протекала медленно; заснул только Ах-Мис, время от времени жевавший во сне: очевидно, ему грезилась пища. Остальные не спали, вновь и вновь переживая крушение своих надежд. Постепенно чувство голода уступило жажде: языки распухли, стали шершавыми и сухими; рот казался тесным. Стороживший воин несколько раз заходил в хижину, проверял на ощупь прочность узлов.
Под утро неожиданно потеплело и пошел сильный ливень. Плотные потоки воды прорывались через дырявую крышу и обливали связанные тела. Все пленные повернулись на спину и ловили их раскрытыми ртами. Вода то заливала и горло и нос, то, словно дразня, удалялась, напрасно поливая грудь, но каким блаженством было ощущать ее, чувствовать, как томившая тело жажда сменяется свежестью и прохладой.
Рано утром в хижине появился тот же надсмотрщик. Вошел он, крепко сжимая в правой руке плеть, готовый к отпору. Но после первого же внимательного взгляда настроение его изменилось, и он воскликнул с насмешкой:
— Уже успокоились? Вот так-то лучше, чем затевать ссоры со мной! Всегда так и кончалось!
Хун-Ахау злобно посмотрел на него.
— Ах вот ты какой, — продолжал надсмотрщик, — так ты упрямец! Ну, полежи, отдохни еще, подумай.
Надсмотрщик развязал всех, кроме Хун-Ахау, но на работу взял только жителей Города зеленого потока. Когда он вышел, Укан шепотом спросил Хун-Ахау:
— Ты же сам говорил, что надо выходить на работу. Почему же ты не сказал ему это?
— А что, разве мы должны еще просить его об этом? — возразил Хун-Ахау. — Мы — рабы, пусть он сам и распоряжается. Не беспокойся, работать мы будем. Очень хорошо, что от нас увели этих трусов, они предали бы нас, не задумываясь.
— Что же мы будем делать? — продолжал расспрашивать Укан.
— Когда выйдем на работу, познакомимся с другими рабами, найдем среди них смелых и жаждущих, как и мы, свободы, договоримся с ними, перебьем стражу и убежим, — сказал Хун-Ахау. — Это можно сделать только тогда, когда нас будет много и мы все будем знать план нападения. Начальником у нас будет Шбаламке, он — воин и знает, как это делается.
— Развязать тебя, Хун-Ахау? — спросил Ах-Мис.
— Не надо! Пусть надсмотрщик не знает, что мы друзья, иначе он нас разъединит. Не показывайте ни ему, ни страже, что мы заботимся друг о друге.
Второй день заключения тянулся еще медленнее, чем первый. Менялась стража у хижины. Голод терзал внутренности. Укан не вытерпел, начал есть землю. Остальные посмотрели ил него с испугом.
— Что ты делаешь? Тобой овладел какой-то злой демон, берегись, Укан! — закричал Шбаламке.
Напрасно Укан уверял друзей, что в его краях многие так поступают во время голода, что это помогает, — никто из пленных
Только на третий день, когда заключенные были, по мнению надсмотрщика, достаточно усмирены, а в действительности почти бессильны от голода, их выгнали на работу. Перед выходом им дали по кукурузной лепешке.
Когда новые рабы шли по улицам великолепного Тикаля, их не привлекали ни громадные храмы, ни дворцы, ни часто встречавшиеся знатные люди, спешившие куда-то со своей свитой; голод и печаль сделали свое дело. Не о такой прогулке по столице мира мечтали они, отправляясь в путь из Города зеленого потока. Молча глядя себе под ноги, юноши плелись за надсмотрщиком; сзади следовал его помощник с палкой в руках. Уже до начала работы она не раз прошлась по ребрам Ах-Миса и Шбаламке. Но жгучее чувство обиды было сильнее боли. Шбаламке скрипел зубами от подавленной ярости: его, воина, бьет палкой какой-то ничтожный помощник надсмотрщика. Но он уже научился ценить советы Хун-Ахау и старался не показывать ни гнева, ни боли.
Была пора дождей, могучие ливни то и дело низвергались с затянутого плотными облаками неба. Работа состояла в перетаскивании каменных глыб из каменоломни к месту строительства нового храма. Уже после второго возвращения в каменоломню в ногах началась противная дрожь: сказывались голодовка и дни, проведенные взаперти. Но отдыхать было нельзя: надсмотрщики зорко следили за каждым новичком, и их палки работали без устали.
В перетаскивании участвовало более пятидесяти рабов. Все они были худыми и изможденными; у многих на руках и ногах виднелись большие открытые язвы. Они молча и быстро таскали глыбы к строительной площадке, сваливали и возвращались в каменоломню.
В полдень был устроен перерыв, во время которого рабов накормили остатками какого-то прокисшего варева. Затем снова замелькали уже ставшие привычными приметы пути: подъем из каменоломни, сломанное дерево, около которого кончалась первая половина пути, глинистый кисель второй половины и наконец все растущая гора камня — место будущего строительства.
В конце дня Хун-Ахау казалось, что он движется по этой дороге безостановочно уже многие годы: так монотонна и отупляюща была работа. Когда надсмотрщики дали сигнал кончать, многие бросились на землю, и только толчки и угрозы заставили их встать. Угрюмо, без единого слова новые рабы под присмотром их властелина добрались до своего пристанища и сразу же улеглись спать. Еды на ночь им не полагалось.
В изнурительной работе прошло много дней. Угасали постепенно надежды на восстание и освобождение. Слова Хун-Ахау об этом уже не встречали у его товарищей понимания и сочувствия. Договориться с другими рабами оказалось значительно труднее, чем это представлялось вначале. Большинство упорно отмалчивалось, делая вид, что они не слышат или не понимают. Несколько человек, примкнувших к Хун-Ахау, представляли собой слишком незначительную силу, чтобы можно было всерьез думать об освобождении. А надо было наладить связь с другими группами рабов, установить, сколько в Тикале воинов, где они размещались, где находились склады оружия. Задуманное растягивалось на годы, но иного пути Хун-Ахау по-прежнему не видел.