Воин из Киригуа
Шрифт:
Пользуясь хорошим настроением старика, Хун-Ахау спросил у него, давно ли он живет во дворце.
— Я родился в этих стенах от дворцовой рабыни, — с гордостью отвечал Цуль, — на моих глазах, когда я был в твоем возрасте, наш трижды почтенный владыка взошел на престол. Этими вот руками, — он поднял вверх сухие жилистые руки, — я носил юную владычицу, когда она была маленькой девочкой. Не было ребенка лучше ее. Но после смерти ее матери появилась новая супруга повелителя, а у нее родился сын…
Цуль оборвал свои воспоминания, словно опасаясь сказать что-то лишнее. Хун-Ахау заметил это и перестал расспрашивать. Они долго сидели молча, углубленные каждый в свои мысли.
После вечерней пищи старика вызвали в покои царевны. Когда уже начало темнеть и возвращавшиеся рабы стали укладываться спать, Цуль вошел в комнату и поманил за собой Хун-Ахау.
На площади перед дворцом двое рослых рабов держали легкие носилки. Около них стоял управитель царевны; никого больше из придворных не было. Цуль поставил Хун-Ахау позади носилок и куда-то исчез, а через несколько минут возвратился с большим зажженным факелом. Вскоре появилась и царевна, за которой шла Иш-Кук. Управитель бережно подсадил свою повелительницу в носилки и махнул рукой — небольшой кортеж тронулся. Впереди, с факелом, шел Цуль, за ним рабы несли носилки, а Хун-Ахау и присоединившаяся к нему Иш-Кук замыкали шествие.
Идти пришлось довольно долго. Улицы Тикаля были уже пустыми и тихими; большинство жителей спало. Лишь иногда в каком-нибудь доме знатного вельможи виднелись огни, и оттуда доносился шум — там пировали. Редко встречавшиеся прохожие почтительно уступали дорогу.
Сопровождавшие царевну выбрались на большую дорогу, прошли по насыпи, соединявшей две стороны ущелья, миновали городской центр и вышли на высоко поднятую над равниной, прямую как стрела сакбе, «белую дорогу». В самом конце ее смутно виднелась на светлом вечернем небе каменная громада храма бога неба. За ним, как догадался Хун-Ахау, вспоминая первые месяцы своего пребывания в городе, и находилась священная роща.
Вначале Иш-Кук шла молча в стороне от юноши. Но когда процессия выбралась на сакбе, она придвинулась к Хун-Ахау поближе и весело прошептала:
— А я тоже рабыня!
Хун-Ахау недоуменно взглянул на девушку. На ее миловидном личике, озаряемом по временам багровыми бликами от факела, блуждала слабая улыбка; взгляд обычно бойких глаз был потуплен.
Не дождавшись ответа от Хун-Ахау, Иш-Кук искоса взглянула на него и легко положила ему руку на плечо.
— Я ведь тоже рабыня, — жалобно повторила она, — почему ты держишься в стороне от меня, Хун-Ахау?
Хун-Ахау слегка отодвинулся — ему почему-то стало неловко — рука девушки бессильно упала вниз, и он, невольно понижая голос, сказал:
— Я вовсе не держусь в стороне от тебя, девушка, просто мы не встречались с тех пор, как ты привела меня к владычице.
— Раб должен думать только о равных себе, — наставительно продолжала после небольшой паузы Иш-Кук. — Скажи, ты иногда думаешь о чем-нибудь непозволительном?
— Я? — искренне удивился Хун-Ахау. — Конечно, нет! — Но в ту же самую минуту ему в голову пришла мысль, что если Иш-Кук тоже рабыня, то под словом «непозволительное» она имела в виду свободу, и он торопливо поправился: — Хотя да, иногда думаю.
Иш-Кук торопливо отодвинулась от юноши («Испугалась!» — подумал Хун-Ахау), но после нескольких шагов девушка приблизилась к нему снова.
— И о чем же непозволительном ты думаешь? — спросила она внезапно охрипшим голосом.
— О свободе для себя и других, — ответил ей взволнованно шепотом Хун-Ахау.
— О свободе? — протяжно сказала Иш-Кук, что-то обдумывая. — Ах, да, конечно, о свободе… — Легкая усмешка тронула ее губы. — Мы все мечтаем о свободе. Но я говорила о другом: не любишь ли ты девушку из какого-нибудь знатного рода? Вот что я называла непозволительным.
— Девушку из знатного рода? — снова удивился Хун-Ахау. — Конечно, нет. Да я и не видел ни одной из них!
Этот ответ, по-видимому, успокоил Иш-Кук. Она помолчала несколько минут и потом, на мгновение внезапно прижавшись к юноше, сказала:
— Не забывай меня, Хун-Ахау, помни, что я твой друг и всегда буду рада помочь тебе…
Хун-Ахау кратко поблагодарил, и остаток пути они прошли молча. Юноша раздумывал, можно ли полностью довериться Иш-Кук. Будет ли она действительно его другом? Почему она так сдержанно говорила о свободе? Боялась предательства с его стороны? Но ведь он сам говорил с ней вполне откровенно. Хун-Ахау понимал, что Иш-Кук могла бы стать неоценимой помощницей в его замыслах; за ней не так следят, она передала бы весточку его друзьям и рассказала бы ему о том, как живут они. Но как ни заманчиво все это было, Хун-Ахау не мог решиться; что-то в словах Иш-Кук или, может быть, даже не в словах, а в тоне, каким они были произнесены, ему не нравилось. И он решил сперва внимательно приглядеться к девушке.
Между тем их маленькая группа уже миновала храм бога неба и, вступив на опушку священной рощи, остановилась. Подбежавшая Иш-Кук помогла царевне высадиться из носилок. Теперь Хун-Ахау смог подробнее рассмотреть свою госпожу. В этот раз царевна была одета в простую белую одежду, почти такую же, как у Иш-Кук, без всяких украшений, и она показалась Хун-Ахау одной из тех девушек, которых он часто видел на улицах родного селения. Одни только ее глаза, большие, сияющие, гордо смотрящие в тьму рощи, а не скромно потупленные, как у тех, напоминали юноше, что перед ним дочь владыки Тикаля, а он — ее раб. И пока она в задумчивости смотрела на деревья, а Хун-Ахау украдкой — на нее, у него опять появилось то странное, слегка щемящее ощущение в груди, которое юноша, бывало, испытывал по дороге к Тикалю, переходя с грузом быструю холодную воду горных рек.
После нескольких минут задумчивости царевна медленными шагами двинулась к деревьям рощи. Носильщики и Иш-Кук остались стоять на месте, а Цуль сердито обернулся к Хун-Ахау, жестом приказал ему следовать за девушкой. С забившимся сердцем Хун-Ахау, сжимая в руке копье, осторожно последовал за царевной.
Как только они миновали первые деревья, свет факела Цуль перестал помогать им. Глубокая, почти осязаемая тьма охватила их, и ноги с трудом делали шаг за шагом в густых зарослях, потому что священная роща была просто оставленным среди Тикаля кусочком девственного леса. Хун-Ахау невольно приблизился к царевне, и шел теперь в каких-нибудь трех шагах от нее. Постепенно глаза стали привыкать к темноте. Сперва выступили кусочки звездного неба между вершинами деревьев, а затем и стволы. Бесшумно проносились крупные летучие мыши. Где-то в глубине размеренно ухала священная птица моан*. Царевна, очевидно, хорошо знала дорогу и шла хотя медленно, но без остановок, а Хун-Ахау уже два раза налетал на деревья и был вынужден останавливаться, чтобы потереть лоб.
Но вот, задев ногой за выступивший из земли корень, споткнулась и царевна, и Хун-Ахау, протянув руку, ринулся к ней. Но она, сумев удержать равновесие, выпрямилась, и юноша услышал тихий ласковый голос:
— Не надо, Хун! Девушки, собирающей священные грибы, не должна касаться рука мужчины.
Они вышли на небольшую ровную полянку, очевидно некогда расчищенную чьими-то заботливыми руками. У противоположного края ее, около самой земли, что-то слабо светилось. Хун-Ахау напряг зрение: неужели это светились грибы? Да, теперь он уже отчетливо различал очертания их толстых мясистых шляпок, как будто плававших в воздухе, потому что ножек не было видно.