Вокруг державного престола. Батюшка царь
Шрифт:
– Никон как лживая лисица обманом втерлась в доверие, поди, отравить его хочет… – запальчиво выкрикнул один из монахов перед дверью.
Никон накинул на плечи заячий тулуп и вышел на крыльцо. Исподлобья оглядел толпу и объявил:
– Ступайте отсюда, братья. Не шумите. Спит преподобный, а вы ему мешаете криками.
Монахи загомонили ещё громче. К Никону подскочил щуплый с редкой желтой бородой брат Лука.
– Почто нас к иеромонаху не пускаешь? Может, ты с ним что худое сотворил? Мы только посмотрим на него и пойдем, – визгливо выкрикнул он. Часто моргая, глядел со злостью на Никона, сжимал кулаки.
– Худое замыслил? – разгневался Никон и оттолкнул Луку. Тот едва не упал.
– Не вы! – выкрикнул Никон, ожесточенно ткнув себя в грудь. – Я его как дитя выхаживаю. А вы зачем сюда пришли? Меня оговаривать.… Так я вас не пущу. Уходите отсюда подобру-поздорову… а то разбудите, – невозмутимо повторил он и вернулся в келью.
Елеазар проснулся и в молчании наблюдал за тем, как он усаживается за стол, ломает хлеб и жует, запивая квасом.
Елеазар закашлялся. Никон повернулся к нему. Старец кротко вздохнул и спросил:
– Чего же ты братьев ко мне не пускаешь? Пускай бы вошли. Худого, чаю, не сделают мне.
– Вы спали, отец. Мне стало жалко, и я не впустил, – пояснил Никон и отставил кружку. Взял в руки подсвечник и стал зажигать свечи.
– Я знаю, ты мне добра желаешь, вот и сон охраняешь. Только не знаю, говорить ли тебе за эту заботу спасибо.…Сам знаешь, обидел братьев. Мы до тебя в скиту дружно жили. А ты пришел – и пошли у нас разговоры и перебранки. Каждый из вас вперед хочет вылезти, – сокрушенно вздохнул Елеазар. – Впусти монахов.
Никон прислушался. За дверью воцарилась тишина. Только гулко шумел вековой лес. В окне сгущалась ночная тьма. Он повернулся к Елеазару.
– Ушли.
– А как не уйти, коли ты их прогнал, – укоризненно покачал головой Елеазар и, грустно вздохнув, поднялся.
– Налей мне водицы, пожалуйста, – попросил Елеазар. Напившись, сказал:
– Я вижу, что тебе тяжело здесь. Мне ведь тоже сначала было тяжело. Много раз меня дьявол испытывал. Порой демоны представлялись мне в образе воинов, пеших и конных: они яростно устремлялись на меня, стремясь убить и, говорили: «Зачем сюда пришел? Это наше место, и никто до сего времени не приходил сюда». А я отвечал им: «И не ваше, а Христа. Богу угодно, чтобы я здесь жил», потом я читал «Да воскреснет Бог» и этою молитвою прогонял незваных посетителей. Иногда они являлись в различных страшных образах, со скрежетом зубов и воплем; бывало и так, что вдруг над кельей раздастся как, будто гром или выстрел из многих орудий. Но Бог утешал меня и радостным видением: в одно время, когда я сидел в своей келье, явилась предо мной Пресвятая Богородица и сказала: «Мужайся и крепись, Господь с тобою, напиши на стенах кельи: Христос с нами уставился». Так я и сделал. Подав мне трость и четки, Царица Небесная сделалась невидима. В другой раз я услышал пение: «Вознесу тебя, Господи Боже мой, яко подъял мя и не возвеселил врагов». Вот и ты ищи в себе силу бороться с демонами и искушением. Не обижай людей. Они слабы в своих грехах. Господь любит всех. И ты уподобься Господу нашему – ищи и высекай в своем сердце божественные искры доброты и любви. И отдавай их людям. Благослови тебя Бог.
Так в трудовых буднях незаметно пробежали ещё два года.
Северная осень тысяча шестьсот тридцать седьмого года миновала быстро, не успев порадовать и очаровать монахов, живущих в скиту, привычными для этих мест светлыми ночами, студеными рассветами с изморозью на поникшей и отяжелевшей траве, пламенеющей багряной листве и буйством ярких красок осеннего неба, моря и тайги.
Снова пришла зима, оказавшаяся на редкость студеной и вьюжной. Выпавший снег укрыл землю, обледеневшее море, тайгу густым и пушистым покрывалом. Но даже принарядившиеся в теплые белые шубы деревья трещали от ударивших морозов. В редкие солнечные дни твердый снежный наст сверкал хрустящим алмазным инеем. В непогоду со стороны моря долетала стылая и вьюжная поземка. Огромные льдины с диким скрежетом выпирали из разыгравшейся воды и падали, вздымая вверх ледяные брызги.
По утрам, дрожа от холода в своих маленьких кельях клетушках, монахи одевались и умывались ледяной водой при свечах. Морозная стужа безжалостно проникала сквозь плохо законопаченные щели в окнах. В кувшинах к утру замерзала вода, и умыться ею было невозможно. Прочитав заутреню в выстуженной за ночь церкви, монахи уныло возвращались друг за другом по узкой и протоптанной в снегу тропинке. Успев продрогнуть на обжигающем ледяном ветру, дующем с севера, они собирались в полутемной трапезной перед позолоченным киотом и простуженным хором пели тропарь. После чего Елеазар благословлял выставленную на длинном и тщательно выскобленном столе скромную трапезу и раздавал каждому просфору.
Первым во главе стола усаживался он сам, как иеромонах и настоятель храма. По обе стороны от него с кряхтеньем и молитвами усаживались старцы Феофан и Амвросий. Рядом присаживались и остальные соборные старцы. Прочитав молитвы, в молчании приступали монахи к трапезе под продолжающееся монотонное чтение жития святых одним из братьев, который стоял у киота на коленях и отбивал земные поклоны. После трапезы расходились по своим клетушкам, отдыхали и снова молились. Глядя на разрисованные витиеватым морозным узором слюдяные оконца, монахи с тоской вспоминали теплую и солнечную весну, её яркие, живые и нежные краски.
Казалось, что время застыло, и уже ничто не может всколыхнуть зимний покой и тишину их отшельнической жизни.
Но все изменилось, когда однажды вечером в пургу и метель в скит пришел еще один человек, пожелавший обрести схимничество в отдаленной северной обители.
Звали этого человека Федор Булгаков, происходил родом из богатого купеческого рода и перед тем, как прийти в скит, проживал в Москве, пьянствовал и куражился, успев по неосторожности сжечь родительский дом, доставшийся в наследство. Оставшись без средств, Федор стал промышлять разбоем на глухих заповедных тропах в отдаленных сельских уездах. Потом неожиданно он осознал собственное беспутство, бросил разбойничать и отправился в Архангельск.
Спустя несколько дней во главе небольшого отряда стрельцов в скит на санях прибыл капитан стрелецкого полка Иван Паршуков. С собой он привез указ о поимке государева вора Федора Булгакова, дальнейшего помещения его в Архангельский острог и предания пыткам за разбой. Неизвестно какой состоялся разговор между Елеазаром и Паршуковым, а только капитан уже на следующий день отправился восвояси. Булгаков остался в скиту. И старец приставил его помощником келаря.
Какое-то время новый жилец вел себя смирно. Но спустя месяц, оглядевшись и привыкнув, осмелел и начал плести интриги. Заметив, как выделяется среди остальных Никон, выбрал его мишенью для сплетен. И вскоре сумел привлечь на свою сторону монахов, обиженных на Никона за то, что тот держится с ними свысока, а со старцами откровенно угодничает. Не нравилось монахам и то, что при каждом удобном случае соборные старцы хвалили Никона, превознося его достоинства и ставя в пример остальным. Это вызывало в них глухой ропот, раздражение и неприкрытую зависть. Этим умело пользовался Булгаков, распространяя между братьями сплетни против Никона.
Однажды Никон на весь день ушел на охоту в тайгу. Пройдя на лыжах через лес, он вышел к ледяному морю на противоположной стороне острова. И неожиданно стал свидетелем нападения волчьей стаи на лося. Лежа в сугробе наверху обрыва, Никон со жгучим любопытством наблюдал, как волки с остервенением теснят лося к заледеневшему морю.
Хищники понимали, что на льду тот будет беспомощен. И действительно, не успел лось шагнуть с берега, как лед под ним затрещал, и зверь, беспомощно вскинувшись, стал выбираться из небольшой полыньи. Но стоило сохатому оказаться на твердой поверхности, как волки набросились на него со всех сторон. Задрав его, они насытились и ушли.