Вокруг света

Ермаков Олег

Огонь, хлеб, дождь, деревья – здесь вещи и явления обретают первоначальный очищенный смысл.

На вторые сутки уже с любопытством задерживаешь взгляд на пустой пачке из-под супа, печатные буквы кажутся странными. Ты еще помнишь, что эти же буквы могут складываться в трактаты и поэмы. Буквы – знаки времени, его слуги, корабли и крылья. Но и они не могут сравниться с молниеносным зверем.

Дикий зверь всегда уносит созерцателя в самую глубь времени. Встреча со зверем распахивает пласты времени. Доисторические эпохи взирают на тебя звериными очами. И на мгновение ты оказываешься там.

А если не на мгновение?

Я задирал голову, стараясь разглядеть среди ветвей и звезд точку спутника или пульсирующие огни самолета, но многоцветные песчинки и камни неба были неподвижны. Нет, они как будто шевелились, переливаясь огнями, но оставались на месте… На самом-то деле смещались. Большой Ковш уже весь висел над лесом, хотя незадолго до этого я видел только его крутую ручку. Но спутники и самолеты движутся быстро, всегда вызывая удивление в первый миг. В ответ пульсирующим огонькам в нас вспыхивает что-то. Может, это непреходящее вечное ожидание. Оно тлеет искрой.

Утром я отправился дальше, любуясь осенними красками и вспоминая… нет, не Пушкина, а его предтечу, Лю Юйси:

С древности самой встречали осень скукою и печалью.Я же скажу, что осени время лучше поры весенней.Светлая даль, журавль одинокий в небе над облакамиМогут поднять мое вдохновенье прямо к лазурным высям.

Почти за тысячу лет до Пушкина это написано. Не знаю, мог ли Александр Сергеевич читать это.

Хотя что ж удивляться. Переклички поэтов вещь распространенная.

В год Шань-э,С наступлением четвертого месяца,Вестника летней поры,На исходе угасшего дня,Что зовется Гэн-цзы, В дом нежданною гостьей влетела сова,Важно и безмятежно села возле меня.Появлением странного существаУдивлен и встревожен, Страницы гадательной книгиЯ открылИ увидел зловещей приметы слова:«Если дикая птица влетела нечаянно в дом,Значит, скоро хозяин из этого дома уйдет».«Так позволь же узнать, – обратился я к гостье ночной, —По какой из дорог мне отныне придется идти?Дай ответ…»

Это начало стихотворения Цзя И, жившего во втором веке до нашей эры. А вот начало другого стихотворения другого поэта:

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,Задремал я над страницей фолианта одного,И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,Будто глухо так застукал в двери дома моего.«Гость, – сказал я, – там стучится в двери дома моего,Гость – и больше ничего».

Как мы помним, на бюст Паллады уселся ворон. На Западе превозносят это стихотворение, о Цзя И никто не вспоминает.

Совпадение очевидно, даже интонации похожи. Перекличка через две тысячи лет разных культур вызывает изумление, но, если подумать, что тут странного? Поэты черпают вдохновение из одного источника. И даже судьбы у них бывают схожи. Как, например, у тех же Цзя И и Эдгара По.

Цзя И блестяще начал карьеру царедворца, но затем по навету завистников попал в опалу, был сослан в отдаленную провинцию с непривычным жарким и влажным климатом, заболел и в тридцать три года скончался. Автор второго отрывка тоже плохо кончил, в белой горячке, в богадельне. Было ему всего сорок лет.

Так размышляя, ехал я на скрипящем велосипеде, а чаще шел, ведя железного ослика рядом: дорогу забивали травы.

Нет, у того бессмертного ослик был побыстрее моего велосипеда. Он запросто покрывал огромные расстояния Поднебесной. Утром его хозяин мог слушать цинь где-нибудь на юге, в Цзянсу на Желтом море, а полдневный чай распивать где-нибудь в Турфане… Мне вспомнилась бабушка из Восточного Туркестана, сиречь Уйгурстана, ну, или Синьцзяня на новый лад, что буквально и означает Новая граница, ее домик в тени шелковицы в Кульдже. Дедушки я не знал – тот пропал без вести, сражаясь с японцами. Бабушка рассказывала, что это был тихий и сумрачный русский, курил свою трубку и резал из дерева различные фигуры, стулья, кровати. Он был резчиком. Ему как раз и заказывали бессмертных и других персонажей, одноногого быка Куя, например. Чжан Голао у него сидел на осле задом наперед. Эту фигурку никто не купил даже за бесценок, потому что у осла отломилось ухо. Ведь он один из главных гадателей, а отломленное ухо – явный знак, и даже словоохотливой бабушке не удалось никого убедить, что знак добрый.

Этот район был одно время русским, в девятнадцатом веке, всего около десяти лет. А потом сюда бежали русские белые. Многие местные могли кое-как изъясняться на русском.

Разве забудешь базар Кульджи! Ящики с самым сладким турфанским виноградом, дыни, сахарные арбузы, инжир, завернутый в фиговые листья, белую шелковицу…

Наконец я вышел на другую дорогу. Она была лучше. Уже можно было различить следы колес, копыт – конских, отпечатки лосиных ног другие. Значит, здесь продолжается жизнь, думал я. Конечно, лошадь всюду пройдет, в этой стране лошадь, наверное, и в третьем тысячелетии будет спасать жителей глубинок…

– Стой!

Я вздрогнул, вероятно, как тот ежик, житель горы. Окрик прозвучал в высшей степени неожиданно. Но на дороге никого не было…

– Спешиться! – вновь прозвучал приказ.

Я остановился, озираясь.

– Руки подыми!.. По-русски микитишь?

Но я не мог поднять рук, так как придерживал велосипед. Кусты зашевелились, и на дорогу вышел рыжий мужик в шинели, просторных портках и разбитых ботинках. В руках у него было охотничье ружье. Темно-рыжие усы топорщились.

– Руки, говорю! – негромко, но как-то бешено прикрикнул он, направляя на меня ствол.

Мне стало не по себе. Я подчинился, придерживая велосипед телом. Я старался оценить обстановку. Бежать было некуда. Тут появился и еще один мужик в какой-то допотопной затасканной одежде, рваной зимней шапке, босой. В руках он держал крепкую гладкую палку.

– Ну-тко, пошарь! – сказал рыжий.

И второй, приблизившись ко мне, похлопал по карманам моей куртки, нащупал спички, вынул их, заинтересованно разглядывая.

– Ишь, какие, – протянул он. – А это? Штуковина…

– Компас, – сказал я и опустил было руки.